в четверг мы ходили на "гупёшку" в рамт. идет на малой сцене, по пьесе в. сигарёва. уже в фойе навстречу нам выползли декорации - куски старого вздувшегося линолеума и кольчатые трубы. в углу на столике стоял макет спектакля. мы не читали пьесы и не знали, чего ждать.
Зал погружается в абсолютную темноту. Раздается тоненький звук - будто кто-то свистит. Раз свистнул, другой, потом длиннее, потом затянул и все протяжно, на одной ноте, как будто птица или как будто струна дрожит. Медленно светлеет. слабый звук угасает и вместе с ним замирает свет. На сцене никого нет.
Это просто обычная квартира. В глубине, за занавеской из колечек, видна входная дверь. Посередине комнаты диван и маленький столик на колесиках. В дальнем углу ножная швейная машинка, зеленая лампа. Слева от нее большой шкаф, обитый старым кожзаменителем. И стены, и пол тоже обклеены этим материалом, но все уже вздувается и отваливается. С потолка в подставленное ведро капает вода, это протекают трубы. Смотришь на такую комнатку - тесную, грязно-коричневую, бедную - и думаешь: до чего грустно. Да разве бывает, разве может быть здесь счастье?
И тут дверь открывается.
Вошедшие люди неловко переминаются с ноги на ногу и молчат. Через некоторое время мы понимаем, что они не знакомы друг с другом. Они избегают смотреть друг на друга. Мужчина одет в серый костюм и кроссовки. Женщина в тапочках, она прижимает к себе пустое мусорное ведро. Быстро, втянув голову в плечи, она проходит к железному ведру, куда капает вода, идет в ванную, чтоб вылить ее, и будто не замечает гостя. Он, наблюдая ее, готов вот-вот уйти. Им очень неловко.
Женщину зовут Тома. Она кажется наивной до нелепости. Она ходит, втянув голову в плечи, и смеется, не раскрывая рта. Как важен этот смех – она задирает голову и, прикрыв рот руками, шумно и резко дышит, вздрагивая. Это смех человека, не привыкшего смеяться, испуганного самой возможностью своего смеха.
А вот Павел. У него плотная фигура, покатые плечи. Он подошел к ней на улице, когда она выносила мусор. Он снимает кроссовки, а она, уходя за чем-нибудь на кухню, каждый раз говорит ему: - Вы только подождите, а? Не уходите.
И он не уходит. Он досадует на себя и молчит, не умея завязать беседу. Но каким чутким он оказывается: вот, например, сцена со штопором.
На столе появилась бутылка вина – это он принес. Но никак не находится штопора – Тома приносит открывашку вместо него. Она не знает, что такое штопор. Но отправляется на кухню искать.
- А он на отвертку может быть похож? – спрашивает она.
- На отвертку? – хмурится Павел. – На отвертку может!
И вот он уже взял бутылку, ждет, что сейчас она вернется и они выпьют вместе вина, но Тома приносит не штопор – она приносит шило.
И глядит на него так доверчиво, с надеждой – правильно ли я нашла, это он?
- Он? – спрашивает она.
- Это шило, - хочет уже сказать Павел, но вместо этого еще мрачнее говорит: - Он.
Берет шило и молча начинает открывать бутылку.
Сколько сразу сказано этой сценой. Ему проще открыть бутылку шилом, чем разочаровать ее, сказав правду.
(тут я делаю пока паузу.
мысли без оформления:
Бывает такая любовь – услужливая, предупредительная, боязливая и робкая, неуверенная в своей необходимости, и она, может быть, пострашнее тех бурных чувств, от которых самоубийства и все такое. Она терпеливая, но она гнетущая – такую любовь тяжело выносить тому, на кого она направлена. А себя ставит ниже всех, старается быть неприхотливой, незаметной. Она на каждом шагу подстерегает любимого. Она упреждает всякое его желание и на всякое грубое слово отвечает ему лаской и тихой покорностью. И тут уж от него, от него, как человека, зависит - поймет ли, увидит ли, что и это - любовь, которую надо беречь. Или начнет ли он нарочно унижать, словно проверяя: а это – вытерпит ли? И зная, с досадой зная, - и это вытерпит. Ему уже осточертела, он ее хуже собаки держит, а она - терпит. И любит.
И это что-то сумасшедшее, дикое, но такое реальное. Тут с самого начала - с его стороны никакой любви не было; сначала силой взял, потом - как бы из долга. У него же сколько было и есть таких. А для нее - деревенской девочки, наивной - единственный. И навсегда будет единственным. И Павел - это ничего, потому что счастливы они не были бы, а только друг друга бы измучали. Она бы волком смотрела, что от Лёни увел, а он бы и себя, и ее проклял. А это ее - хотела, чтоб поцеловали, - это в никуда направленное желание нежности, ведь от Лёни этого не дождешься. Она ему противна - вот что она для него. Он избавится хочет.
Но в последний момент, когда Павел и Тома уже уходят, уже около самых дверей, в нем все-таки просыпается собственник. "Как? Чтобы от него увели жену?" да никогда! И он забывает, что сам хотел от нее избавиться, что она ему опостылела, что он клял ее гупёшкой, которую невозможно любить, - все это он забывает, теперь он просто человек, который не хочет лишаться своего, своего собственного. Такие, как он, от того, что заполучили однажды, так легко не откажутся. И он будет держать при себе, он знает, знает, как ее удержать, привязать - не на Павла же бросаться с кулаками! нет. он падает на колени и говорит ей: - Тома! я же люблю тебя. как же ты бросишь меня?
И это, наверное, "я люблю" он говорит в первый раз.
А ей и в голову не придет задуматься - искренно ли.
Она услышала, впервые услышала - и большего не надо.
И она остается.)