и мы были на расстоянии шепота, и под моей рукой билось его сердце - где-то там, под дрожащей, испачканной, пахнущей молочной теплотой и табаком рукою - без остановки - так прекрасно - так тяжело и угрюмо - билось - его - сердце.
это случилось - ты помнишь? - сто три страницы назад.
за моей спиною осталась тоскана - плавные холмы и продолговатые оливковые листья, вытягивать ноги в гущу пахучих и острых трав, часами сидеть в церкви сан-лоренцо и у запертого книжного магазина с хозяином-с-голосом-мефистофеля
и до звонка вечность, и облака как свалянный войлок, пальцы в чернильных пятнах и глубокая царапина на кисти сырого мясного цвета; даже когда закрываешь глаза, она смутно алеет среди сумрачных теней и вздохов угасшего дня, притягивая к себе - влажные соки застывают по краям, притягательность разошедшихся покровов, не смотри, не смотри, не смотри.
и бархатистые, бледные, белесые, будто охваченные плесенью, листья цинерарии, прижимающиеся к губам.
ей в тот вечер не читалось. трава на бульваре была до сих пор зелена.
вдруг трепет и бабочки, вальс в крови, сердце бьется на три доли, неровно верно, вот здесь, ты чувствуешь - не делай ничего.
и, надев маску, теряет себя, лишившись золотистой ароматной утомленности, и плеск узорной лагуны под бой часов, и кто-то терзает ее бедра; рута и базилик, молчи иногда молчи, ожидая золотых карнавалов после полуночи и утренней дымки стыда сквозь ресницы, и крохотных площадей, где так гулок плач и так тревожен сон, жди тайно, в улыбке спрятав усталость; но в вихре прикосновений бледнеет брезгливая, напудренная, уязвимая красота;
и все же молчи - ты дождешься