Эти полы так скрипят, когда крадешься по ним, чтоб убрать в шкаф, на самую высокую полку еще один прожитый день, мимоходом отыскать четки, благовония и свитер, и вернуться обратно к компьютеру, где пианино ревнует некрасивую девочку в очках к концертным залам, сесть и прихлебывать зеленый чай, многозначно шевеля пальцами.
Эти же полы вдруг становятся беззвучны: я заблудилась по пути на кухню,
и попала в город сплетающихся в непрекращающемся танце улиц, шагающих фонарей и никогда не закрывающихся кондитерских, они бросали круги леденцового света на тротуар и люди ели сладости, сидя на прямо на обочинах; и на окраине был маленький домик, где жила, конечно же, ведьма, которая вечно во что-то впутывалась, и, конечно же, ей приходилось тяжело, но она справлялась, рассеянно надевая разные носки и старые башмаки; и вдруг посреди осени в одном дворе-колодце зацвела яблоня, но никто не удивился
(никто просто не увидел)
тогда к ней пришел фонарь и встал рядом, качая тяжелой лимонно-лиловой головой, и никуда не ушел с рассветом, когда все бродяжничающие и бродящие должны вернуться на свои места, чтоб соблюсти хоть какую-то видимость порядка; и музыкант ночи напролет сидел на крыше, мечтая сочинить песню, а художница с голосом простуженной девчонки, с кудрявым облаком, вечно висящим над ее головой, рисовала его, и все думала, как однажды она сложит его портрет в самолетик и пустит на соседнюю крышу, прямо на колени музыканту, и не нырнет в темноту своего чердака, когда он кинет туда печальный, ищущий взгляд.
Потом я ударилась коленкой о стул и поняла, что все-таки пришла на кухню.