Была русалка, целыми днями валялась на песке и била хвостом по воде, радуясь, что ее кожа с каждым днем все бронзовее и золотистее, и начинает пахнуть апельсинами; нагреваясь солнцем, становится все горячее и горячее – но еще слишком холодная, чтобы согреть холодные руки принца. Он приходил на берег не часто, и, конечно, не был принцем, но она щурилась и все равно казалось, что рубашка у него из белого шелка, а не из рыбацких сетей, и сапоги оставлены за скалою, там же ждет злой конь и свита, и он ходит, бледен и худ, и вода в ее ладонях говорит ей, каков он сегодня, но нет в этом нужды: он всегда угрюм и молчалив, и холоден, холоден, холоден руками, глазами, словами; хоть она и не слышала ни разу его голоса…
И вот она лежит на мелководье и бьет хвостом по воде, она и так раскалена, а еще и предвкушение его рук в ее ладонях, и сияет ярче солнца, и бьет хвостом по воде, раскинув руки, и ждет, ждет, ждет…
… а если какой-нибудь наглец подскачет к ней сзади и стянет блестящий изумрудный чешуйчатый хвост, то обнаружит всего только ноги, самые обычные, человеческие, но сросшиеся ноги. А русалка поднимет крик от стыда и ужаса, да такой, что у вора разорвутся перепонки, и кровь его закипит и выплеснется из ушей, и из носа, и изо рта, обжигая кожу, а та затрещит, уступая голосу, и русалке останется только натянуть обратно свой хвост, извиваясь, и уползти обратно в море, но она не уползет, она будет рыдать и остывать над телом рыбака, у которого ни сапог, ни коня, ни свиты, только рубашка из сетей и дурной нрав, и теперь розовая вода плещется вокруг них, и ни солнца, ни тепла больше нет, только нелепая случайность, и надо же было так случиться, что ее руки оставляют ожоги на его груди, холодной, ужасающе холодной, уже навсегда холодной груди, и чешуйчатый хвост неуклюже лежит под водой…