ну вот, да.

поньедельничное.

поненичегонедельничное.

в обед брожу вокруг лита кругами, туда-сюда, качаю головой на любой чересчур блестящий предмет и думаю, как приятно спать в зеленых креслах, похожих на пухлые ладони. болезненный прищур глаз. решаю озаботится поисками театра, чтоб вечером не метаться от одного похожего дома к другому, и решительно поворачиваю назад.

цветы все равно не продают, денег все равно нет.

иду от метро обратно в лит по полшага в полминуты и левая нога поворачивает в сытинский переулок, я, конечно же, за ней, по лужам, прямо по дороге, куда глаза глядят,

глаза глядят налево, на светло-золотистую табличку, потом глядят прямо, но ничего не видят, потом глядят за угол и, наконец, находят вход в подвал. очень удивляются и радуются обшарпанности входа. горит красная лампа на самом нижнем лестничном пролете. у порога пустые ржавые баллоны с газом, на застрявшей в раскрытом положении двери яркая сине-зеленая афишка, окна слепые, вокруг машины стоят. ждут хозяев.

ага, думаю, так. пора возвращаться на семинар по античке, до него десять минут, мне переулками бежать, бегу. театр нравится, и свет красный, и полуживая разваливающаяся лестница, и запертая дверь, и догадки того, что может быть за ней. лужи и лужи.

античная литература все длится и длится, все длится и длится, и как-то приторно оседает в горле латинскими именами, не люблю, скучаю, разглядывая клеточки тетрадки, и думаю: о, ньебо, стоило же попасть один раз туда, откуда не выберешься. ты чуешь воду? ты то, ты не то, ты тонешь.

голодаю третий день, денег нет, печально, весело.

вечером на лестнице старушка говорит:

- отойди сюда, там идут пьяные, еще свалятся на спину, - и дает мне желтый цветок.

беру его, как смычок, и ушагиваю медленно в неожиданно-летние улицы; снова до подвала, думаю три минуты и спускаюсь. грохочу по лестнице, открываю дверь и натыкаюсь на три мутноватых лица в крошечной черной комнатке. где берут билеты? - вопрошаю. кивают на вторую дверь, ухмыляются.

-вы тоже ждете?

снова ухмыляются: - типа того.

ну да, ну да.

- а вот тут я участвую, короче, и еще здесь я, вот, где свет написано, там я, и еще тут, а это друг мой, а че этот тут делает, а фиг его знает, а еще тут, короче, я, - поясняет высокий бородатый стас, тыкая в каждую афишку. трое юношей внимают:

- круто. да, в натуре. очень круто.

маленькая женщина тихо и тяжело кашляет в уголке.

заплатив в два раза меньше ожидаемого, пробираюсь в зал.

три ряда, черные стулья, сцена - полторы комнаты. на полу черные доски, черный стол, два таких же черных стула, окна закрыты черной фанерой, повсюду глуховатый свет; нас пятеро в зале. я отгрызаю у желтого цветка половину стебля конец и выхожу:

- когда начинается спектакль?

- ну, по идее, в восемь, - говорит стас.

- значит, можно еще побродить?

- ну, типа того.

сидя на корточках у входа в театр, рисую на стебле иероглиф "предательство".

в крошечном тупичке необычайно тихо. сверху падают капли, из земли растет ржаво-рыжая штуковина, похожая на отрезанную голову, кирпичная стена какого-то дворика-ресторана разрисована граффити, мимо проходит кудрявая девушка с огромной сумкой и улыбается. а ступеньки за моей спиной просто в воздухе висят, между ними - зазоры, а соединены они - прутьями, тоже ржаввыми, все ржавое, тихое.

(- здравствуйте. можно сказать вам одну вещь? когда вы шли, ваши шаги были похожи на капающую воду).

А вверху самолет по кривой, и ворона над садиком похожа на заблудившегося человека, и я почти уверена, что вот следующие шаги принадлежат опаздывающим актрисам, а неподалеку две пожарные машины загородили дорогу, чтоб потушить какой-то труднодоступный дом и озабоченные водители, распахнув двери, ругаются друг с другом, и я почти слышу голоса, ручка вываливается из волос.

я пишу на своей руке иероглиф "предательство". утром я не была уверена, что он существует. было бы отлично, если бы в японском языке не было такого слова, потому что все, совершившие его, тотчас бы делали себе харакири, не успев дать названия своему поступку.

- Чикаго, Чикаго, Чикаго...

- мы вместе, кстати, приехали, - говорит Лена, и не раздеваясь проходит на сцену, пьет минералку из бутылки, шумно дышит и разглядывает зрителей огромными синими глазищами.

- ну, что ты, вырядилась, как светофор, - смеется мама.

она в осенне-сером платье, Лена же замотала голову красным шарфом, пальто ее в цветах, сапоги рыжие, а лицо - маленькое во всех этих красках, белое, хитрющее.

они уже начали, сразу, войдя, начали; мама и дочка; за столом, много бумаг, чайник, кружки и печенья-конфеты.

- вот налью сейчас себе горяченького , - суетится Диана, - и начнем, сейчас...

- А мне, чё ж я тут - холодненькое буду пить, да? Тоже хочу горяченького, - наливает кипяток в чашку Лена и, опасливо гримасничая, пробует, морщится, обжигаясь, и улыбается.

- Дай пакет, там пакет черный на стуле! - кричит мама из крошечной гримерки.

- А у тебя там что? - любопытствует Лена, обходя пакет.

- Что-что... Что? Личное у меня там, давай сюда!

Мама выходит сама, берет пакет и, едва зайдя в гримерку, роняет, на сцену вываливается черная туфля.

- У... личное. А у меня вот, а у меня тоже есть личное! Белое только, но личное, да.

Садятся, вздыхают. Лена - вскакивает, уносится в одну дверь, потом входит через другую в зал.

- а сейчас, дорогие зрители, моя мама сыграет вам спектакль, - объявляет, хихикает и снова исчезает. Потом садится за стол, осторожно прихлебывает горячую воду и снова обводит всех взглядом.

я с самого начала в каком-то восторженном ужасе от размеров зала.

в пьесе - шесть действующих лиц, на сцене - двое, Лена и мама, причем в первой - всё-все-всё, и школьница, мечтающая стать знаменитой, и храпящий оператор, и его жена, и мамина подруга, и бывшая, далекая, полузабытая мамина нелюбовь, в ней, не встающей из-за стола, и рыжей, и невероятный голос. и ее маме тоже приходится побыть чужой матерью, руководительницей кружков, но больше все-таки собой, немаленькой, немолодой и несчастливой.

на столе стоит чайник, который усовершенствован в телефон и утюг и магнитофон.

зрители немного жалки.

глотнув всего этого, выносятся вверх по лестнице, идут по темным улицам в своим дома, (как будто причастившись).

маленькая история для четырнадцати человек. я вцепляюсь в стул и не шевелюсь еще десять минут после того, как все закончилось.

*

а потом, выйдя уже, выбежав, я брела вверх к тверской, сунув в рот свой обломанный конец цветка с иероглифом "предательство" и читала вслух все, что видела, нараспев, глухо, высоко, потому что вокруг никого не было. "машины не ставить" - пою квинту какую-то, с хрипом втягиваю воздух, даже с храпом, как старый мужчина, и злым низким голосом грубо говорю "алё" в телефон, напрягая горло. потом снова квинтой начинаю говорить нараспев женское имя, представляя, как стану мучить несчастную девочку, "господи, господи, так никогда не бывает, что же за весна, почему такая весна, отчего так невозможно не быть счастливой каждой мелочью, куда делась москва, окружающая этот переулок - ипполит, ипполит, болит, как-то судорожно писано по бумаге..."

- помогите! помогите! - кто-то вдруг начинает перекрикивать меня сверху, и окна здания через дорогу светлеют под приглушенный шорох аплодисментов, я медленно узнаю тюз и три минуты слушаю неумолкающие хлопки и крики "браво!". сама уже ничего не пою, не кричу, только кружусь, лениво переступая ногами на одном месте.

аплодисменты - все гуще, звучнее, а потом идут на спад, стихают и, как только в освещенном холле второго этажа, появляется первый зритель, переулок оживает, отовсюду выползают люди и идут, беседуя, будто так и надо, будто они не из воздуха повыпадали, а просто свернули из трехпрудного сюда, а потом выйдут на тверскую, которая медленно начинает звучать.

снова закусываю стебель нарцисса и, подняв голову, иду дальше.



***