/in aqua scribere/
И в длинных руках моего безумия крошатся мои слова, так и не прозвучавшие; пальцы его подхватываеют их извивающиеся тела у самых моих губ вместе с чешуйками обветренной кожи, с выдохами, и ссилой разламывают, и растирают в ладонях; и оно безжизненно кривится лицом, одна половина которого оплыла от сна и приснившегося, а вторая соткана из трав, что пахнут дождем и медом в сумерки, и глаза его распустились лиловыми цветами, так странно похожими на облака...
А волосы моего безумия - ветви тополей в городском парке, оно кокетливо смахивает поросль вереска с глаз, и, отвернувшись, подмуурлыкивает картинам неродившихся художников, напевающим джаз...
Мое безумие носит старые платья и с одинаковой суровостью бьет меня по лицу, или обнимает за плечи, шепча в ухо, вылизывая его змеиным языком, и кладет свои руки поверх моих, будто заново учит, как держать ручку в пальцах, как писать то, что оно поет мне своим дыханием...
А волосы моего безумия - ветви тополей в городском парке, оно кокетливо смахивает поросль вереска с глаз, и, отвернувшись, подмуурлыкивает картинам неродившихся художников, напевающим джаз...
Мое безумие носит старые платья и с одинаковой суровостью бьет меня по лицу, или обнимает за плечи, шепча в ухо, вылизывая его змеиным языком, и кладет свои руки поверх моих, будто заново учит, как держать ручку в пальцах, как писать то, что оно поет мне своим дыханием...