/in aqua scribere/
Во-первых, спасибо, спасибо, Регета, был очень стильный спектакль, великолепные эрц-герцог и герцогиня!
Во-вторых, новый год через несколько дней, я чувствую себя невероятно.
Сегодня утром в вагоне меня ударили по лицу, я встала в четыре, сунула в рюкзак всех своих трубадуров, тристанов, рапсодов, философов, големов, а потом стояла, чувствовала на лице этот удар, думая: кто хуже - тому, кто принимает цикуту, или тому, кто подает ее? И вроде хотелось ужасно заплакать от обиды, но на кого обижаться, мне восемнадцать лет, у меня нет детей, я пришла первая на этот зачет и изображала герцога Дункана, извинялась перед Клюкиной за то, что заняла ее место, и готова поспорить, что Настя, эта маленькая, непонятная, разноглазая Настя затаила на меня обиду, эта Настя, которая смеется туалетным шуткам и когда другие остаются ни с чем, а она получает автоматы, эта Настя, которая всегда подходит так близко и наклоняется к лицу. Мне достался Эмпедокл. Слева от меня Маша боролась с буквами "п" и "г", которые спутались в именах трех первых софистов. У Лены был Анаксагор. У Анаксагора - гомеомерии. У Маковской легчайший вопрос и весь ее ответ, заключавшийся в этом:
"ну, собственно, да. там... собственно, в этом и дело".
Потом я шуршалась в библиотеке и меня перепутали с этой Маковской, но потом я нашлась, для библиотеки я тоненькая желтенькая, сделана из трубадуров, тристанов, реформатских, спиркиных, лисов, роз и гришковцов. Там библиотекарши пили, где-то вдалеке, между стеллажей, чай, у них было холодно и они заявили, что после нг не работают, как все люди. Они там ходят в домашних тапочках)
В конце концов, после всяких философий мы пошли есть пирожные в деревянно-злаковое кафе в Сытинском переулке, весь семестр на них заглядывались, обедая чудо-шоколадом за десять рублей, и сегодня пировали, и потом всем стало от них дурно, а я ела смородину, и она лопалась во рту, и был взрыв темно-фиолетового цвета, а еще сегодня где-то в глубине Лита был слышен звук печатной машинки, а потом вышла из глубин невысокая напудренная женщина, прошла мимо нас, и стало от нее душно, а потом стал этот запах - сиренью, под которой стоишь и смеешься с солнечными пятнами на лице, в мае.
Все сегодня милые и добрые, Стояновский, который перед нами извинился и так внимательно слушал стихи, так подбадривал глазами, так с нами советовался о следующей встрече; и вернувшаяся из Америки Никольская; а Есин ходит, и боже мой, как он сразу же постарел и осунулся после того, как перестал быть ректором, и все эти программы кандидатов с досадными ошибками на доске публикаций, и репетиция завтрашнего концерта - самодеятельность, хуже которой я еще не видела; и сессионная нервность; и вот он смотрит на нас так внимательно и печально, и ничего не можешь сделать.
Потом я нечаянно, когда совсем не думала, повстречала в коридоре М. Ему потребовалось время, чтобы меня узнать, но потом он улыбнулся, и вот несколько шагов мы шли рядом, и он отвечал, улыбаясь, утешающе, так ужасно, так устало,
- Трудно, трудно.
на вопрос о своей жизни; вы вот этот вопрос задаете я не знаю зачем, но я всегда - чтобы выслушать по-настоящему, что и как происходит, и трудно ли, и важно ли, и нужно ли; и никому почти его не задаю, но говорить просто так, говорить как дела-нормально это ужас, надо обязательно говорить важное, болезненное, необдуманное, надо, надо, надо, только не всем.
И вот, господи, я слышу это: - Трудно; и краем глаза вижу улыбку, и первая выхожу в холл, а потом мне на очередной зачет, и М. уже со ступенек прощается, и я закрываю сессию с сухими глазами и лихорадочным злым голосом, мне страшно, мне страшно.
И никакого досрочного экзамена, потому что ко мне приехали мама с папой, и если нужно напряжение, чтобы поддерживать хорошие отношения, то что я смогу выучить из всей этой фонетики за один день, тем более завтра опять в Лит, потому что надо поставить печать, сделать выписки из словарей, и еще завтра надо за едой, и сделать бумагу, и у меня нет денег на подарки, и у меня нет детей, и с каждым днем все больше воды, я угощаю всех шоколадом, смородиновое лето и ветер.
Мои усталые, разозленные однокурсники, мои онемевшие руки, мои дисфункции, мои фобии, мои друзья, так горячо спине, эта змея в основании позвоночника, если ты чувствуешь ее по ночам, то попробуй поговорить с ней.
Не поставила печати, но это все, вот в чем смысл - у меня нет ни работы, ни денег, ни счастья; я просто дура на облаке, которое тонет в луже.
Потом, уже после всех этих зачетов, я понеслась в Академию, о, дипломатические лестницы, юноши, девушки, и я, взмыленная, злая, потому что не понимаю, это что такое сейчас - почему я боюсь, почему я так отрезвляюще последнее время кричу самой себе да на все предположения о чувствах, почему меня ударили ни за что, почему Че говорит, что я гений, почему Дьячкова поставила мне зачет, ведь я говорила только о Елене Исаевой, и ничего больше не знала (а о ней я говорила только потому, что она мне звонила вчера, и теперь я пишу эти текстики про подземный переход, сегодня ночью, завтра утром, сидя на кухонном столе, босая и расстроенная), почему, почему, почему, ведь я ничего не знаю точно, со мной ничего никогда не случалось, я комнатная, я однокомнатная, и всю мебель вынесли.
Да, дипломаты с портфелями, у меня три килограмма учебников по французскому, я опаздываю и бегу на четвертый этаж, вся тоже дипломатическая, надушенная, в черном и строгом, только шнурки волочатся по ступенькам, и вот - никакого французского нету, его нету, нету, нету. Только червячные юноши с портфелями, при усах и галстуках презрительно смотрят.
Он есть, конечно, этот французский, но я не знаю, где, а в академии столько дверей, столько коридоров, столько, столько презрительных взглядом;
а потом я смотрю на себя сама в зеркало и пугаюсь - у меня под черным и дипломатическим все цветастое, с глубоким вырезом, и вот я отражаюсь - и лицо у меня злое, совершенно белое, злое лицо, и вся шея белая, и сужающийся треугольник открытой кожи на груди - все белое, только волосы всклокочены, и громадные красные очки, и губы - искривленные, ужаснейшие, застывшие губы; и ноги не сгибаются.
Я убежала на французский, не успев подарить Ленке подарок, и потом грохнулась на пол в вагоне, и опять была давка, и все же я чувствую себя счастливой: не буду учить никакой современный русский, пусть слабая, но зато сегодня же что-нибудь прочту, возьму в руки помимо учебника, перестану себя жалеть и на себя злиться, это просто учебники, вся моя жизнь это вот, только это и делаю, только одно и думаю: принимающий цикуту или подающий ее?
Во-вторых, новый год через несколько дней, я чувствую себя невероятно.
Сегодня утром в вагоне меня ударили по лицу, я встала в четыре, сунула в рюкзак всех своих трубадуров, тристанов, рапсодов, философов, големов, а потом стояла, чувствовала на лице этот удар, думая: кто хуже - тому, кто принимает цикуту, или тому, кто подает ее? И вроде хотелось ужасно заплакать от обиды, но на кого обижаться, мне восемнадцать лет, у меня нет детей, я пришла первая на этот зачет и изображала герцога Дункана, извинялась перед Клюкиной за то, что заняла ее место, и готова поспорить, что Настя, эта маленькая, непонятная, разноглазая Настя затаила на меня обиду, эта Настя, которая смеется туалетным шуткам и когда другие остаются ни с чем, а она получает автоматы, эта Настя, которая всегда подходит так близко и наклоняется к лицу. Мне достался Эмпедокл. Слева от меня Маша боролась с буквами "п" и "г", которые спутались в именах трех первых софистов. У Лены был Анаксагор. У Анаксагора - гомеомерии. У Маковской легчайший вопрос и весь ее ответ, заключавшийся в этом:
"ну, собственно, да. там... собственно, в этом и дело".
Потом я шуршалась в библиотеке и меня перепутали с этой Маковской, но потом я нашлась, для библиотеки я тоненькая желтенькая, сделана из трубадуров, тристанов, реформатских, спиркиных, лисов, роз и гришковцов. Там библиотекарши пили, где-то вдалеке, между стеллажей, чай, у них было холодно и они заявили, что после нг не работают, как все люди. Они там ходят в домашних тапочках)
В конце концов, после всяких философий мы пошли есть пирожные в деревянно-злаковое кафе в Сытинском переулке, весь семестр на них заглядывались, обедая чудо-шоколадом за десять рублей, и сегодня пировали, и потом всем стало от них дурно, а я ела смородину, и она лопалась во рту, и был взрыв темно-фиолетового цвета, а еще сегодня где-то в глубине Лита был слышен звук печатной машинки, а потом вышла из глубин невысокая напудренная женщина, прошла мимо нас, и стало от нее душно, а потом стал этот запах - сиренью, под которой стоишь и смеешься с солнечными пятнами на лице, в мае.
Все сегодня милые и добрые, Стояновский, который перед нами извинился и так внимательно слушал стихи, так подбадривал глазами, так с нами советовался о следующей встрече; и вернувшаяся из Америки Никольская; а Есин ходит, и боже мой, как он сразу же постарел и осунулся после того, как перестал быть ректором, и все эти программы кандидатов с досадными ошибками на доске публикаций, и репетиция завтрашнего концерта - самодеятельность, хуже которой я еще не видела; и сессионная нервность; и вот он смотрит на нас так внимательно и печально, и ничего не можешь сделать.
Потом я нечаянно, когда совсем не думала, повстречала в коридоре М. Ему потребовалось время, чтобы меня узнать, но потом он улыбнулся, и вот несколько шагов мы шли рядом, и он отвечал, улыбаясь, утешающе, так ужасно, так устало,
- Трудно, трудно.
на вопрос о своей жизни; вы вот этот вопрос задаете я не знаю зачем, но я всегда - чтобы выслушать по-настоящему, что и как происходит, и трудно ли, и важно ли, и нужно ли; и никому почти его не задаю, но говорить просто так, говорить как дела-нормально это ужас, надо обязательно говорить важное, болезненное, необдуманное, надо, надо, надо, только не всем.
И вот, господи, я слышу это: - Трудно; и краем глаза вижу улыбку, и первая выхожу в холл, а потом мне на очередной зачет, и М. уже со ступенек прощается, и я закрываю сессию с сухими глазами и лихорадочным злым голосом, мне страшно, мне страшно.
И никакого досрочного экзамена, потому что ко мне приехали мама с папой, и если нужно напряжение, чтобы поддерживать хорошие отношения, то что я смогу выучить из всей этой фонетики за один день, тем более завтра опять в Лит, потому что надо поставить печать, сделать выписки из словарей, и еще завтра надо за едой, и сделать бумагу, и у меня нет денег на подарки, и у меня нет детей, и с каждым днем все больше воды, я угощаю всех шоколадом, смородиновое лето и ветер.
Мои усталые, разозленные однокурсники, мои онемевшие руки, мои дисфункции, мои фобии, мои друзья, так горячо спине, эта змея в основании позвоночника, если ты чувствуешь ее по ночам, то попробуй поговорить с ней.
Не поставила печати, но это все, вот в чем смысл - у меня нет ни работы, ни денег, ни счастья; я просто дура на облаке, которое тонет в луже.
Потом, уже после всех этих зачетов, я понеслась в Академию, о, дипломатические лестницы, юноши, девушки, и я, взмыленная, злая, потому что не понимаю, это что такое сейчас - почему я боюсь, почему я так отрезвляюще последнее время кричу самой себе да на все предположения о чувствах, почему меня ударили ни за что, почему Че говорит, что я гений, почему Дьячкова поставила мне зачет, ведь я говорила только о Елене Исаевой, и ничего больше не знала (а о ней я говорила только потому, что она мне звонила вчера, и теперь я пишу эти текстики про подземный переход, сегодня ночью, завтра утром, сидя на кухонном столе, босая и расстроенная), почему, почему, почему, ведь я ничего не знаю точно, со мной ничего никогда не случалось, я комнатная, я однокомнатная, и всю мебель вынесли.
Да, дипломаты с портфелями, у меня три килограмма учебников по французскому, я опаздываю и бегу на четвертый этаж, вся тоже дипломатическая, надушенная, в черном и строгом, только шнурки волочатся по ступенькам, и вот - никакого французского нету, его нету, нету, нету. Только червячные юноши с портфелями, при усах и галстуках презрительно смотрят.
Он есть, конечно, этот французский, но я не знаю, где, а в академии столько дверей, столько коридоров, столько, столько презрительных взглядом;
а потом я смотрю на себя сама в зеркало и пугаюсь - у меня под черным и дипломатическим все цветастое, с глубоким вырезом, и вот я отражаюсь - и лицо у меня злое, совершенно белое, злое лицо, и вся шея белая, и сужающийся треугольник открытой кожи на груди - все белое, только волосы всклокочены, и громадные красные очки, и губы - искривленные, ужаснейшие, застывшие губы; и ноги не сгибаются.
Я убежала на французский, не успев подарить Ленке подарок, и потом грохнулась на пол в вагоне, и опять была давка, и все же я чувствую себя счастливой: не буду учить никакой современный русский, пусть слабая, но зато сегодня же что-нибудь прочту, возьму в руки помимо учебника, перестану себя жалеть и на себя злиться, это просто учебники, вся моя жизнь это вот, только это и делаю, только одно и думаю: принимающий цикуту или подающий ее?