я хочу до смерти опустошающе устать.

иначе мне не оправдать своего безделья.

я хочу, чтоб никогда не разбивались зеркала.

и чтобы они не превращались в двери.

сегодняшнее - это просто еще один урок. не все же должно быть - мне.

фактически, и ничего не должно быть - мне.

я хочу жить по примеру Ж.К.

читаю книжку Маре про него.

алё, привет, как дела.

это опыт.

у нас в школе, на третьем этаже, где были кабинеты младшеклассников и особо опасная химическая лаборатория, на стенах нарисованы жирафы.

Жирафы как жирафы, немножко геометричные, зато с рожками,

но вместо пятнышек у них были цифры и буквы. Примеры с равно и буквы. Буквы!

Жирафов закрасили, когда я была в третьем классе.

Все утро думала о них.

Это вроде, как "куда деваются эти утки зимой" Холдена. Куда делись жирафы.

Очень хочу пить.

Но если я стану пить сейчас, то у меня разорвется сердце.

Набраться смелости и сказать незнакомцам о том, что боишься даже произносить вслух.

---

( о жизни, мелочное)

Во-первых, спасибо, спасибо, Регета, был очень стильный спектакль, великолепные эрц-герцог и герцогиня!

Во-вторых, новый год через несколько дней, я чувствую себя невероятно.

Сегодня утром в вагоне меня ударили по лицу, я встала в четыре, сунула в рюкзак всех своих трубадуров, тристанов, рапсодов, философов, големов, а потом стояла, чувствовала на лице этот удар, думая: кто хуже - тому, кто принимает цикуту, или тому, кто подает ее? И вроде хотелось ужасно заплакать от обиды, но на кого обижаться, мне восемнадцать лет, у меня нет детей, я пришла первая на этот зачет и изображала герцога Дункана, извинялась перед Клюкиной за то, что заняла ее место, и готова поспорить, что Настя, эта маленькая, непонятная, разноглазая Настя затаила на меня обиду, эта Настя, которая смеется туалетным шуткам и когда другие остаются ни с чем, а она получает автоматы, эта Настя, которая всегда подходит так близко и наклоняется к лицу. Мне достался Эмпедокл. Слева от меня Маша боролась с буквами "п" и "г", которые спутались в именах трех первых софистов. У Лены был Анаксагор. У Анаксагора - гомеомерии. У Маковской легчайший вопрос и весь ее ответ, заключавшийся в этом:

"ну, собственно, да. там... собственно, в этом и дело".

Потом я шуршалась в библиотеке и меня перепутали с этой Маковской, но потом я нашлась, для библиотеки я тоненькая желтенькая, сделана из трубадуров, тристанов, реформатских, спиркиных, лисов, роз и гришковцов. Там библиотекарши пили, где-то вдалеке, между стеллажей, чай, у них было холодно и они заявили, что после нг не работают, как все люди. Они там ходят в домашних тапочках)

В конце концов, после всяких философий мы пошли есть пирожные в деревянно-злаковое кафе в Сытинском переулке, весь семестр на них заглядывались, обедая чудо-шоколадом за десять рублей, и сегодня пировали, и потом всем стало от них дурно, а я ела смородину, и она лопалась во рту, и был взрыв темно-фиолетового цвета, а еще сегодня где-то в глубине Лита был слышен звук печатной машинки, а потом вышла из глубин невысокая напудренная женщина, прошла мимо нас, и стало от нее душно, а потом стал этот запах - сиренью, под которой стоишь и смеешься с солнечными пятнами на лице, в мае.

Все сегодня милые и добрые, Стояновский, который перед нами извинился и так внимательно слушал стихи, так подбадривал глазами, так с нами советовался о следующей встрече; и вернувшаяся из Америки Никольская; а Есин ходит, и боже мой, как он сразу же постарел и осунулся после того, как перестал быть ректором, и все эти программы кандидатов с досадными ошибками на доске публикаций, и репетиция завтрашнего концерта - самодеятельность, хуже которой я еще не видела; и сессионная нервность; и вот он смотрит на нас так внимательно и печально, и ничего не можешь сделать.

Потом я нечаянно, когда совсем не думала, повстречала в коридоре М. Ему потребовалось время, чтобы меня узнать, но потом он улыбнулся, и вот несколько шагов мы шли рядом, и он отвечал, улыбаясь, утешающе, так ужасно, так устало,

- Трудно, трудно.

на вопрос о своей жизни; вы вот этот вопрос задаете я не знаю зачем, но я всегда - чтобы выслушать по-настоящему, что и как происходит, и трудно ли, и важно ли, и нужно ли; и никому почти его не задаю, но говорить просто так, говорить как дела-нормально это ужас, надо обязательно говорить важное, болезненное, необдуманное, надо, надо, надо, только не всем.

И вот, господи, я слышу это: - Трудно; и краем глаза вижу улыбку, и первая выхожу в холл, а потом мне на очередной зачет, и М. уже со ступенек прощается, и я закрываю сессию с сухими глазами и лихорадочным злым голосом, мне страшно, мне страшно.

И никакого досрочного экзамена, потому что ко мне приехали мама с папой, и если нужно напряжение, чтобы поддерживать хорошие отношения, то что я смогу выучить из всей этой фонетики за один день, тем более завтра опять в Лит, потому что надо поставить печать, сделать выписки из словарей, и еще завтра надо за едой, и сделать бумагу, и у меня нет денег на подарки, и у меня нет детей, и с каждым днем все больше воды, я угощаю всех шоколадом, смородиновое лето и ветер.

Мои усталые, разозленные однокурсники, мои онемевшие руки, мои дисфункции, мои фобии, мои друзья, так горячо спине, эта змея в основании позвоночника, если ты чувствуешь ее по ночам, то попробуй поговорить с ней.

Не поставила печати, но это все, вот в чем смысл - у меня нет ни работы, ни денег, ни счастья; я просто дура на облаке, которое тонет в луже.

Потом, уже после всех этих зачетов, я понеслась в Академию, о, дипломатические лестницы, юноши, девушки, и я, взмыленная, злая, потому что не понимаю, это что такое сейчас - почему я боюсь, почему я так отрезвляюще последнее время кричу самой себе да на все предположения о чувствах, почему меня ударили ни за что, почему Че говорит, что я гений, почему Дьячкова поставила мне зачет, ведь я говорила только о Елене Исаевой, и ничего больше не знала (а о ней я говорила только потому, что она мне звонила вчера, и теперь я пишу эти текстики про подземный переход, сегодня ночью, завтра утром, сидя на кухонном столе, босая и расстроенная), почему, почему, почему, ведь я ничего не знаю точно, со мной ничего никогда не случалось, я комнатная, я однокомнатная, и всю мебель вынесли.

Да, дипломаты с портфелями, у меня три килограмма учебников по французскому, я опаздываю и бегу на четвертый этаж, вся тоже дипломатическая, надушенная, в черном и строгом, только шнурки волочатся по ступенькам, и вот - никакого французского нету, его нету, нету, нету. Только червячные юноши с портфелями, при усах и галстуках презрительно смотрят.

Он есть, конечно, этот французский, но я не знаю, где, а в академии столько дверей, столько коридоров, столько, столько презрительных взглядом;

а потом я смотрю на себя сама в зеркало и пугаюсь - у меня под черным и дипломатическим все цветастое, с глубоким вырезом, и вот я отражаюсь - и лицо у меня злое, совершенно белое, злое лицо, и вся шея белая, и сужающийся треугольник открытой кожи на груди - все белое, только волосы всклокочены, и громадные красные очки, и губы - искривленные, ужаснейшие, застывшие губы; и ноги не сгибаются.

Я убежала на французский, не успев подарить Ленке подарок, и потом грохнулась на пол в вагоне, и опять была давка, и все же я чувствую себя счастливой: не буду учить никакой современный русский, пусть слабая, но зато сегодня же что-нибудь прочту, возьму в руки помимо учебника, перестану себя жалеть и на себя злиться, это просто учебники, вся моя жизнь это вот, только это и делаю, только одно и думаю: принимающий цикуту или подающий ее?

---

вот так, ты осознаешь себя песком, веешься и течешь в тоске, в борьбе с ветром.

у тебя не будет времени подержать за руки всех живущих.

осенью лопаются первые струны, мое сердце качается, как если бы шторм.

античный атомизм.

античный лаокоон.

и его дети, которые никогда не умрут.

я стою перед ними, приподнявшись на цыпочки и протянув к ним пальцы, но дети никогда меня не увидят. я могу коснуться их щиколоток, но они даже не шевельнутся. им не станет щекотно.

они умирают две тысячи лет и им не больно.

- вам не больно, мои белокожие дети?

- нет, нам не больно. не смотри на нас, мы наги.

- вы прекрасны, мои белокожие дети. закройте глаза и я поцелую вас, музей закрывается.



***

музей закрывается без восемнадцати минут десять.

десять, без восемнадцати

томных

ананасовых минут

за которые я успею опьянеть, испугаться до обморока, протрезветь и выйти.

спокойно.



***

эти чертовы восемнадцать минут не дают мне покоя.

до темноты

после первого фонаря

перед пирсом

завтра зачет по философии, читаю рассказ "Цветные карандаши для пожилого человека" и, смотрясь в дверцу серванта, задаю себе разные вопросы. похудевшие пальцы (все кольца с них валятся), острые ногти, натянутые губы и сотни чертовых разных вопросов.

кухонный стол завален письмами.

рабочий стол завален книгами, коробочками из-под сока, фотографиями, анкетами и замазками.

я сижу на полу, смотрюсь в дверцу серванта, читаю рассказ и жду, когда пройдут очередные мои восемнадцать минут.



***

читала Аристотеля и ничего не понимала.

... тут нужно радоваться или нет.

а. ну хорошо, очень смешно, спасибо.

вся социальная сатира развалилась на глазах, остался какой-то одинокий, отчаянно ищущий себя человек, который все это написал. натянутыми губами я разговариваю в пустой комнате. господи. никогда не смогу ему ничего сказать. никогда не смогу помочь.

я буду приходить в музей и вдыхать ступни ушедших богов, потом ходить по грязному берегу моря и думать об английской профессорше. потом мне будет сниться невозможное.

я не успеваю сделать бумагу, открытки, пряники, подарки.

ужасное отвращение вызывают люди, жаждущие внимания и не стесняющиеся это говорить, я пишу поздравления и давлюсь слезами: Дорогая Николина! - я пишу, - Пусть Будет Радость! - а она ничего не видит уже несколько лет, и с ней не разговаривают, и я надписываю конверты, всем этим детям, всем этим женщинам, всем этим старикам; господи, как мы все на самом деле несчастны.

битца в тумане, зажигаются первые лампы в домах. стану говорить: мы с Сократом считаем, что...

вдруг лопнуло сердце Тристрама, и звук был слышен за три мили.

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

мне снилось землятрясение

скулы кораллового цвета

побелели

мы схватили мешки,

выбежали на улицу

никто не кричал.

медленно рушились здания.

вертолет летел в небе

к нам на помощь

а небо тряслось.

вертолет зацепился за провода, за вершину горы, за пролетавшую птицу и его лопасти измолотили, изрезали воздух.

так много смерти.

неботрясения.



***

чувствую себя дурой. ничего не довожу до конца.

- Кто вы такой?

- Я учитель.

Он сидит на перилах ее балкона и держит в руках птичий клюв из бумаги. Женщина просит у него клюв, получает его, надевает себе на голову и начинает чувствовать себя принцессой. Клюв медленно сжимается на ее голове, и она превращается в лягушку, которую заглатывает цапля.

В лапах у нее стрела, и она пытается поразить цаплю стрелой.

и ужасно, ужасно надоели все эти лягушки, и все больше и больнее от огромного количества незнакомцев, это стремление все охватить, ко всем прикоснуться.

во рту мундштучный привкус.



***

потом, на следующую ночь я снова немножко спала.

снились мне учебники по французскому за пять тысяч рублей.

Книжный, ранней или поздней, но тусклой, голой осенью, где мы были втроем. Я, Mare и М. Так странно. Мы фотографировали голубых медуз в этом книжном. М. вел себя странно, по-юношески, так, как невозможно в реальности, я падала и много смеялась, он записал нам немного музыки, от которой мы с Mare умерли в городе у моря, на который надвигался огромный, желтый змей без начала и конца, только со множеством коротких, шевелящихся лап. Он был похож на длинный кусок теста, он возвышался над водой и умирать мы не боялись.

Город тоже был желтый, песчаный, вытянутый вдоль побережья, небольшой и горячий.

Море - ослепительно, глубоко, освежающе-синее.



***

Дети кидают камни.

часы на фотографии показывают без восемнадцати десять. между домов, если прищуриться, видно сероватый пляж, освещенный желтыми фонарями.

---

беловолосой английской девочке рассказала про толстую жабу в голубой шляпе.

девочка рисовала пальцем на песке и слушала рассеянно.

- лес съел жабу, - говорила она.

- жаба провалилась в шляпу, - говорила она.

- жаба поселилась в гнезде, - говорила она.

ну что за девочка такая, думала я, и квакала ей, а потом она мне призналась, что хочет много денег, а там уж сама как-нибудь, и предложила сэндвич с рыбой, а я сказала:

- я худое чудовище, я ем только беловолосых девочек.

и тогда она обрадовалась и мы носились по щиколотку в воде.

подобрав все свои юбки, я врывалась в воду по колено и прыгала на одной ноге, дура, а потом услышала, что была похожа на греческую женщину с плоскими ступнями, пока так прыгала, размахивалась и разговаривала с девочкой на несуществующем языке.

вот странная она, "алисы" своей не читала, на чудовищ покупается, ест всякую гадость, а потом упрется головой в твою коленку, зашипит, вопьется пальцами в песок и превратится в маленького зверя.

- что лучше всего?

- деньги. еще я снеговиков люблю.

---

хочу прочитать:



1. Дж. Джойс "Улисс".

2. Дневники и письма Булгакова и Е.С.

3. Аристотель "Метафизика".

4. "Роман о Розе".

5. "Жизнеописания трубадуров".

6. Януш Корчак "Король Матиуш".

7. Альфред де Мюссе "Исповедь сына века".

8. Бенвенуто Челлини "Жизнь Бенвенуто Челлини".

9. Ромен Гари. Что угодно. Просто Ромен Гари.

10. Жан Кокто. Всего.

11. Юрий Казаков. Вроде "Двое в декабре".

12. Анатолий Ким. "Луковое поле".

---

короче, мечтаю я последнее время об одном.

"Улисса" прочитать, вот что.



вообще же пора заняться историей средних веков и графикой русского языка, потому что сдавать досрочно.

разное, разные, подарков нет, людей - много, сегодня все признавались перед зачетом в своих тайных желаниях и кто на каком фильме плакал.

узнала вот много всего тайного о своих товарищах. сама вырывала седые волоски из капюшона, ни в чем не призналась (не вспомнила).

попробовала курить через мундштук. пальцы были неловкие, твердые и розовые. вишня.

кто как, а я на елку конфеты повешу. шаров у меня нет.

---

каждый вечер

на рассвете

в жаркий полдень

или в три





...

ужасно болит лицо. не кожа, а кости.

иду сдавать пятый зачет.

вся в песке. по спине идут белые верблюды.

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

один умник из девятого дома вздумал кидаться бутылками.

стоит на балконе, значит, и кидается, а нам в школу идти.

его ленька знает - это тот дурак, которого со второго класса выгнали. за водку, вот за что.

он ее пил-пил, а теперь, видно, бутылки выкидывает. накопились потому что.

---

сегодня утром встретилась на узенькой дорожке со снегоуборочной машиной.

едва разминулись.

потом прижалась виском к окну и слушала, как падает снег.

гудит.

белые верблюды и фиолетовые пустыни - первый батик.

чешуйчатый, длинный, тонкий дракон с пламенной гривой - второй батик.

сегодня днем я поймала пять птиц.

все они были чайками.

---

три летние фотографии в комментах.

не могу поверить, что кто-то там действительно был. видел.

---

А вот в лице у Варенухи есть что-то очень кошачье - быть бы ему взаправду Бегемотом, а это ходячее чучело в музей бы отдать, чтоб об него музейный котище когти точил, а.

Но компьютерная гроза... Но эти глаза Геллы, которые только что вот сверкнули зеленым, и я со стула полетела от смеха и ужаса: как можно позволить себе это? Лучше ничего, чем такие спецэффекты. А сцена в туалете; все затянуто, все скучно попросту, книге, конечно, следуют, отсебятины не очень много; но нет ни стиля, ни ощущения грани - книга уже существует, стоящая особняком, прекраснейшая, и фильм по ней должен стать особенным, он должен ей быть созвучным, но он - другое, просто пересказывать, воспроизводить события, иллюстрировать - нельзя, это гарантированный провал.

Ужасно раздражает то, что постоянно виден искусственный свет. Я в делании кино ничего не понимаю, но это по-моему просто непрофессионально - чтоб швы разные были на лицевой стороне.

А Бегемот на сцене в Варьете реверансы делал. Совершенно неуклюжий и противный, но смотреть на него интересно - что умеет, не свалится ли там невзначай...

И еще у Басилашвили стать совершенно не-воландовская. Хотя если бы я что-то понимала, в том, какая она должна быть. Но в Варьете, сидящим, вглядывающимся, молчащим - он мне понравился.

И, может быть, я, конечно, нахожусь под влиянием еще, под впечатлением от театрального Воланда, которого приняла сразу же и не сомневалась в нем, поэтому просто и привередничаю. Завтра спектакль, а я не иду. обидно очень.

---

оказывается, двадцать пятого заботливый яндекс поздравлял меня с днем рождения. открытку отправил.

а я только сегодня получила. семь месяцев спустя.

мне понравилось его поздравление.

вот честно.

такое:

"Открытки с таким id:6716ed054c41d6b6562826aca2249d90 не существует ..."



спасибо, яндекс. я ценю.







***

и я ведь тоже хочу написать о Мастере и Маргарите! Что же я. Молчать, что ли?

Как зазвучала музыка, я подумала: может, не так уж и плохо выйдет?

А вышло плохо.

Ужасная работа оператора. Мне понравилась эта сепия в начале и почти знаю, почти вижу, что чуточку другой взгляд оператора мог бы все изменить. А так и взгляда никакого нет. Есть камера, камера трясется, камеру почти чувствуешь - какая она здоровая.

Первое появление Воланда (мне сразу вспомнился Рубинштейн:

Мне приснились погруженные в глубокую задумчивость деревья старинного парка. По его тенистой аллее навстречу мне двигалась одинокая фигура. Я еще издали заметил ее и почти сразу догадался, кто это. Да и вы, наверное, догадались... ).

Не знаю, нужна ли была здесь какая-то эффектность, но вышло как-то нарочито. И уж как Басилашвили начал читать свой монолог!..

Я на самом деле посмотрела немного и пошла учить историю, так что писать дальше не буду, разве что вот от Иешуа тошно, и от всей той дешевизны, которой веет от сериала.

и не о том это, что у них бюджет маленький.

Воланд мне понравился голосом: если закрыть глаза, то очень сделается хорошо, он хорошо говорит ("Я вообще хорошо говорю"), но его лицо, и его глаза, его глаза!

Не те.

---

женщина двадцати семи лет смотрела на свои руки и любовалась их былой красотой.



Дело происходит на балконе.

Балкон заполнен бабочками. Очень жарко.

Вы говорите: - Да, очень нынче жа...

И бабочка залетает вам прямо в рот.



как умирают стеклянные корабли? это из разряда непоправимых, невозвратимых потерь.

это безотчетное стремление к бессмертию.



утром в метро начинает казаться, что кто-то положил в мой капюшон змею.

попробуйте прожить так весь день.

зная, что она - там.

---

пустынная пристань

заколоченное здание

удаляется лодка

в ней плещут рыбы

---

Но вот уже время идти

отсюда, мне - чтобы умереть, вам - чтобы жить, а кто из нас идет на лучшее, это

ни для кого не ясно, кроме бога.





***

участвую теперь в рамтовском капустнике. как и обычно, буду ведьмой. для этого нужен мундштук и облако диких волос.

---

Mare придумала:

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра