после мы помчались в паб "англия", что сразу за театром, нужно только пересечь трамвайные пути. поднялись на второй этаж и в полутемном синем зале кому-то не хватило место, а длинноволосый, в белой рубашке, прямо за стойкой водил мокрыми пальцами по кромкам стаканов; и весь паб внимательно молчал. иди же, найди себе стул, но мы вышли вдвоем, и нас носило по бесконечным крошечным лесенкам из комнаты в комнату, и от пьяного воздуха мы сделались совсем легкие. вновь так хорошо - ощущение осталось в сгибах локтей, на ладонях. я не помню слов, кроме горьких, и разуверений, и признания в печали, которой не слышно, потому что все случилось шепотом. у паба была черная вывеска с эйфелевой башней.

---

я одна

и могу играть, во что мне хочется

пока я играю только в девочку, которая читает про город светильников

---

и между тем, начинается ветер, но на ужин еще не зовут. стрекоза села прямо на страницу – так стремительно упала из-за левого плеча, прижав листок. - ай! - кричит девочка, которая держит книгу; и вся пятая веранда сбегается к прижатой ладонью стрекозе; как она билась там, накрытая, жесткая – всю жизнь будешь помнить.

---

- п.а., ну произнесите же что-нибудь!

- нет, не нужно, я лучше маслин поем.

мы забрались на диван с ногами. фойе блестело. закрывала глаза, потом плыла над толпой до зеркала и обратно, вокруг хрустального шара люстры, в трещины старых милых бело-голубых стен. на зеркале было написано "саша черный". потом вышел артист и дописал размашисто - "под сурдинку", и восклицательный знак съехал со строки.

мы уже столько живем вместе, что я перестала помнить другие дни; мы вместе едим, вместе выходим из дому, вместе ездим в метро:

- ты еще наплачешься, - говорит;

вместе засыпаем после полуночи.

они опять снесли к консъержке книги - я отхватила четырехтомник вересаева, китайскую прозу и гимназические мемуары; я знаю, что ямамото-сенсей хвалится знанием русского сленга, пока на фуршете мы запиваем яблоки яблочным соком и хочется танцев и скрываться за ширмами. я просрочила библиотечные книжки и часто испытываю чувство стыда.

васильевский остров прекрасен. как жаба в манжетах.

ты готов к холодам? укрывайся теплей

---

приснился голос пушкина

весь день плачу

---

нижняя юбка сбилась в мягкий комок между ног. я вхожу и снимаю ботинки. школьницы вытачивают гильзы для зенитных снарядов. молока проливается все больше и больше. простились сухим прикосновением щек. каменная плита, на которой осталась тень человека. восемь часов пятнадцать минут шестое августа. люди разочаровываются.

---

"репетиция должна доставлять радость. потому что на репетицию уходит половина каждого дня по всей жизни. и если после мучительных репетиций даже и получится хороший спектакль, - это не искупит потерь.

мне интересно, в каком платье будут сегодня женщины и в каком настроении мужчины. одно лишь деловитое равнодушие не рождает необходимой легкости.

после института репетиции для меня были ужасны. вечером портилось настроение от мысли, что надо опять идти к этим людям. и я, несмотря на свою принадлежность к мужскому полу, приходил домой и плакал.

но теперь я хожу на репетиции с удовольствием. потому что, мне кажется, нашел некий общий язык с актерами.

актеры - это как бы женская часть творческого человечества. им нужны понимание и ласка"

пишет эфрос

---

все что я вижу слышу думаю пишу я пишу вам никому иному

---

холодом обжигает голый живот. бледные, подсиненные поля, полотно неподвижного леса, стылый воздух, артуровский замок вдалеке, у горизонта, спящий, рыцарский и дымок курится - то пробуждается чернь, недостижимый и призрачный, то готовят костер для гвиневры, моя королева.

в медиатеке встречаемся с жаном кокто, моя королева, что он пишет?

"вдохновение не обязательно снисходит откуда-то свыше. чтобы объяснить его, пришлось бы всколыхнуть все темное в человеке и, несомненно, ничего лестного там бы не обнаружилось. роль поэта очень скромна. поэт под началом у своей ночи".

я уютно простужена, ma main dans ta main - жак брель поет коротко улыбаясь; заблудилась в колонне людей, которые несли портреты сталина.

переваливаться с бока на бок, ночь, истекающая страхом, жизнь в сослагательном наклонении и ни в чем нельзя быть уверенным до конца.

кроме одного.

---

и мы были на расстоянии шепота, и под моей рукой билось его сердце - где-то там, под дрожащей, испачканной, пахнущей молочной теплотой и табаком рукою - без остановки - так прекрасно - так тяжело и угрюмо - билось - его - сердце.



это случилось - ты помнишь? - сто три страницы назад.

за моей спиною осталась тоскана - плавные холмы и продолговатые оливковые листья, вытягивать ноги в гущу пахучих и острых трав, часами сидеть в церкви сан-лоренцо и у запертого книжного магазина с хозяином-с-голосом-мефистофеля



и до звонка вечность, и облака как свалянный войлок, пальцы в чернильных пятнах и глубокая царапина на кисти сырого мясного цвета; даже когда закрываешь глаза, она смутно алеет среди сумрачных теней и вздохов угасшего дня, притягивая к себе - влажные соки застывают по краям, притягательность разошедшихся покровов, не смотри, не смотри, не смотри.



и бархатистые, бледные, белесые, будто охваченные плесенью, листья цинерарии, прижимающиеся к губам.

ей в тот вечер не читалось. трава на бульваре была до сих пор зелена.

вдруг трепет и бабочки, вальс в крови, сердце бьется на три доли, неровно верно, вот здесь, ты чувствуешь - не делай ничего.

и, надев маску, теряет себя, лишившись золотистой ароматной утомленности, и плеск узорной лагуны под бой часов, и кто-то терзает ее бедра; рута и базилик, молчи иногда молчи, ожидая золотых карнавалов после полуночи и утренней дымки стыда сквозь ресницы, и крохотных площадей, где так гулок плач и так тревожен сон, жди тайно, в улыбке спрятав усталость; но в вихре прикосновений бледнеет брезгливая, напудренная, уязвимая красота;

и все же молчи - ты дождешься

---

было утро цвета сырой воды.

я варила спагетти матово-черного цвета. на вкус не отличались от обычных, но удовольствие от созерцания и поглощения - тонкие и длинные и черные с кусочками белого сыра с плесенью, с базиликом - похожие на влажных червей только что вынутых из земли - было неописуемое.

---

я же не чернильница

---

я укушу твои губы зубами своими, как кусают созревший плод. да, я поцелую твои уста, иоканаан. я ведь говорила, что поцелую.



о. уайльд, "саломея"

---

и у меня есть наконец этот четырехтомник эфроса, где он пишет, что лучшим днем в его жизни был тот, когда его приняли в центральный детский театр.

и наверное правильно, что в слове тоскана так выпукло видна тоска; память о сдобном, белом запахе; и морщинистая роза цвета подрумяненного облака, красные сандалии из замши, и я всегда удивляюсь, какой высокий папа и как здорово зарываться в его прокуренный тонкий свитер, вошедши с мороза.

---

в машином доме много окон и цветов, и углов, и шкафов, книги лежат под фортепиано, поет челентано, здание напротив показывает одни неразборчивые титры, темнеет в два глотка и гадание по бродскому говорит нам: впрочем он, и августовские любовники в алых рубашках, и увлекает за собой аякса



piano

---

читать по-французски - все равно что есть пирожное с заварным кремом, глазурью, сиропом - слишком приторно



молочно-сиреневое море, горы заката, тоскана за спиной, два часа назад, вместе с марией в поезде - греческий профиль и твердые родинки, и книга, заложенная открыткой, так и подписанной "твоя мария";

густой и черный женский голос рвется из переулков, кипяченые, сырые запахи в темноте;

я три раза поднималась ночью, чтобы ответить на телефонные звонки, но мне звонили дважды;

тоскана за спиной;

колья закрытых пляжных зонтиков, замки и башни, рыхло разваливающиеся руинами под пяткой;

железная дорога;

крики пронизывают бледное, утомленное небо;

а ты сидишь на тонких ступенях, с оливковой ветвью в руках, и тихо смотришь на все на свете

---

карандаши

---

я жду четверга

---

мы когда с мьюзетт ходили в прошлое воскресенье в библиотеку, то видели в читальном зале угол спящих. они оцепенело сидели за столами, положив головы на книжки, и я невольно задвигалась тише, чтобы они не проснулись.

сегодня ходила в медиатеку за кокто и они снова там спали, все трое, в черном, один на раскрытой книжке и двое просто так. и также ходил высокий сутулый старик в кедах на босу ногу, в парусиновых штанах и пиджаке, от стола в холл и обратно, и на столе его ждали учебники монгольского, новогреческого и финского и еще какие-то, позавидовав, не разглядела больше.

вот, собственно, и все.

---

А музыка, какая музыка – бешеные, пьяные, хромые на одну долю вальсы... Пригласим даму из публики, закружим – и даже у нее накладные ресницы, фальшивые волосы и вставные зубы цвета запачканного жемчуга...

Спектакль про каких-то французских художников, не запомнила имен.

Они все говорили «Милый, вы знаете...»

Теперь я тоже буду говорить – милый, вы знаете...

Вот так: милый, вы знаете, утром во сне я прожила всю свою жизнь, во мне ничего не осталось.

Я думаю, что рассуждения и философия это, в общем, ерунда. От этого еще никто не становился счастливым. В спектакле один художник – он потом ослеп – согласился бы со мной, да? Всю жизнь будешь рассуждать, а потом умираешь, ничего не сделав; рассуждаешь, зажмурившись, и все твои несбывшиеся желания обступают тебя.

Милый, вы будете моим несбывшимся желанием, можно так?

Вы будете вечно, потому что нежность вечна. Как хочется быть хорошей.