/in aqua scribere/
венеция
воскресенье, 04 февраля 2007
/in aqua scribere/
хотелось быть скрытной и я говорила, спрятаться - и кидалась в гущу чужих ссор и улыбок, и щеки онемели так, что прикосновение пальцев ощущалось спустя время, как будто идешь по улице, но вдруг спотыкаешься, останавливаешься и понимаешь, что вот мгновение назад твоя жизнь скользнула мимо тебя.
угощали дешевым вином и собака лизала в шею. спускается ночь - пахнет лилиями, блудом и потом, монетка с профилем поэта, темный запах и нежность камня, город запирает ставни на ночь.
- мир изменился, - говорит януш, - мир изменился, - говорит он, - и ада больше не существует.
запрокидывать голову назад. на холмах лежит снег. как апельсины цветут, как мирт таинственно тих, как ночь хороша, мой милый... как хороша, милый мой... поезд робко свистит, пролетая маленькие станции. лоренцо приходил под утро, валился в простыни. бледен, худ, отчаянно пьян, томен, как кошка. и где-то в рассветной тишине тоскливый лай заплутавшей чайки.
угощали дешевым вином и собака лизала в шею. спускается ночь - пахнет лилиями, блудом и потом, монетка с профилем поэта, темный запах и нежность камня, город запирает ставни на ночь.
- мир изменился, - говорит януш, - мир изменился, - говорит он, - и ада больше не существует.
запрокидывать голову назад. на холмах лежит снег. как апельсины цветут, как мирт таинственно тих, как ночь хороша, мой милый... как хороша, милый мой... поезд робко свистит, пролетая маленькие станции. лоренцо приходил под утро, валился в простыни. бледен, худ, отчаянно пьян, томен, как кошка. и где-то в рассветной тишине тоскливый лай заплутавшей чайки.
воскресенье, 28 января 2007
/in aqua scribere/
я только что из самого прекрасного города на земле
помчалась по миру дальше
помчалась по миру дальше
среда, 24 января 2007
/in aqua scribere/
venezia poluchilas nemaya, blokovskaya sovershenno, perviy glotok vozduha pah molokom, potom vodi i sni, potom vozvrashenie
kajdiy vecher v f ya na piazza della signoria ryadom so statuyei iz zolota kotoraya draznit prohojih, potom stiraet grim i, zakuriv, saditsya ryadom
ponimat chto vo fraze "mi nikogda bolshe ne uvidimsya, no..."
vazhnee vsego imenno eti dve poslednie bukvi
poslezavtra k moryu
hrupkaya krasota, ne ispitivat sojaleniya, nichego ne jdat
kajdiy vecher v f ya na piazza della signoria ryadom so statuyei iz zolota kotoraya draznit prohojih, potom stiraet grim i, zakuriv, saditsya ryadom
ponimat chto vo fraze "mi nikogda bolshe ne uvidimsya, no..."
vazhnee vsego imenno eti dve poslednie bukvi
poslezavtra k moryu
hrupkaya krasota, ne ispitivat sojaleniya, nichego ne jdat
суббота, 20 января 2007
/in aqua scribere/
улетаю растерянная, сложносочиненная, подрагивающая
всем привет
всем привет
пятница, 19 января 2007
/in aqua scribere/
чьи глаза смотрят на меня издали.
ну вот откуда, откуда знать, каких слов ждет от тебя человек.
и почему это стихотворение красивое.
воздух, воздух, как много воздуха
ну вот откуда, откуда знать, каких слов ждет от тебя человек.
и почему это стихотворение красивое.
воздух, воздух, как много воздуха
/in aqua scribere/
маша в резиновых сапогах пишет на экзамене "инга говорит - купайся во всем этом, мир любит тебя, и я повторяю, чтобы не провалиться"; маша пишет карандашом из музея связи, карандаш превращается в башню; мы две глупые рыбки в темноте; идет дождь.
ленточка привязывает ко мне пленку в тридцать шесть кадров, мы все остаемся на ней, мы улыбаемся, живые, тонкие, важные, лежа на льду, стоя по колено в воде.
в кондитерской дети, у насти глаза, о которых можно сказать только агат и бархат, и нетающая капли дождя на ресницах, кофе, шорох, расставаться, какая книга написана о любви, путеводитель по венеции и снова дети.
ворох разумных соображений, учить наизусть стихотворение, тлеют легкие и сердце переворачивается.
человек, который любит всё.
ленточка привязывает ко мне пленку в тридцать шесть кадров, мы все остаемся на ней, мы улыбаемся, живые, тонкие, важные, лежа на льду, стоя по колено в воде.
в кондитерской дети, у насти глаза, о которых можно сказать только агат и бархат, и нетающая капли дождя на ресницах, кофе, шорох, расставаться, какая книга написана о любви, путеводитель по венеции и снова дети.
ворох разумных соображений, учить наизусть стихотворение, тлеют легкие и сердце переворачивается.
человек, который любит всё.
/in aqua scribere/
мне не больно, говорит.
потом спокойно засыпает
потом спокойно засыпает
/in aqua scribere/
рядом с жутью и темнотой, щелью за шкафом
преспокойно существует второй акт "лоренцаччо", милые и робкие капельдинеры, красная ленточка, доброта, поджимать ноги, раскалывать шоколадную скорлупку трюфеля. слаб человек.
это же страшно подумать сколько всего иногда вмещается в простое "спасибо".
преспокойно существует второй акт "лоренцаччо", милые и робкие капельдинеры, красная ленточка, доброта, поджимать ноги, раскалывать шоколадную скорлупку трюфеля. слаб человек.
это же страшно подумать сколько всего иногда вмещается в простое "спасибо".
четверг, 18 января 2007
/in aqua scribere/
представьте, что вы
ну например
едете на вездеходе.
вокруг вас тундра.
вы смотрите направо, налево - господи, вы думаете, какая же она необъятная. сырое небо волочется низко-низко, вездеход переваливается по плохой дороге. направо, налево - где же она кончается, господи. вы думаете. где. вдалеке иногда встает что-то живое, привычное, каменное и вы тянетесь туда, вездеход переваливается, но вы не сразу замечаете нелепость, ошибку, неправильность. вы видите дом, обычную пятиэтажку, желтую, а сбоку еще написано "слава кпсс", совсем как из детства и требуется какое-то удивительно долгое время, чтобы понять, что это дом, который перестал быть домом и никогда им больше не будет. сюда никто не вернется. тундра она такая громадная. вы едете на вездеходе. и вам встречаются тысячи подобных домов. или заводов. или школ.
например
(фотографировал олег швец)
или вот
или вот.
на этой фотографии бревно. у нас на школьном стадионе было такое же. и на спортивной площадке возле дома. сначала по нему скакали большие мальчишки, а я, когда они уже ушли, проходила под ним, не нагибаясь. потом сама стала большая.
мне трудно сказать, что я чувствую, когда смотрю на эти фотографии. у меня есть еще около сотни.
я не чувствую, что это чей-то чужой дом, чье-то чужое бревно, чужая школа. это так страшно, это как на войне, где не бывает чужих детей, где тебе больно за каждого.
здесь тоже не может быть чужого и своего. господи.
ну например
едете на вездеходе.
вокруг вас тундра.
вы смотрите направо, налево - господи, вы думаете, какая же она необъятная. сырое небо волочется низко-низко, вездеход переваливается по плохой дороге. направо, налево - где же она кончается, господи. вы думаете. где. вдалеке иногда встает что-то живое, привычное, каменное и вы тянетесь туда, вездеход переваливается, но вы не сразу замечаете нелепость, ошибку, неправильность. вы видите дом, обычную пятиэтажку, желтую, а сбоку еще написано "слава кпсс", совсем как из детства и требуется какое-то удивительно долгое время, чтобы понять, что это дом, который перестал быть домом и никогда им больше не будет. сюда никто не вернется. тундра она такая громадная. вы едете на вездеходе. и вам встречаются тысячи подобных домов. или заводов. или школ.
например
(фотографировал олег швец)
или вот
или вот.
на этой фотографии бревно. у нас на школьном стадионе было такое же. и на спортивной площадке возле дома. сначала по нему скакали большие мальчишки, а я, когда они уже ушли, проходила под ним, не нагибаясь. потом сама стала большая.
мне трудно сказать, что я чувствую, когда смотрю на эти фотографии. у меня есть еще около сотни.
я не чувствую, что это чей-то чужой дом, чье-то чужое бревно, чужая школа. это так страшно, это как на войне, где не бывает чужих детей, где тебе больно за каждого.
здесь тоже не может быть чужого и своего. господи.
/in aqua scribere/
если с вертолета смотреть, он в виде птицы.
мертвый город хальмер-ю, которого никогда больше не будет на карте.
пустынный аэропорт. рыба перемолотая насосами.
кулинария.
назначение в воркуту.
утро в тундре. на пленке слышно какой густой воздух вырывается изо рта.
на домах написано "миру мир".
здесь везде валяются пустые бутылки. небо пасмурное. тундра со скелетами шахт.
вот мы подходим к школе
надежд, говорит алхас, не осталось в этих местах.
прямо надо мной обугленные поломанные балки второго этажа
остались еще почтовые ящики
это первый мертвый поселок
все поросло
это школы с разломанными партами, это полые дома, это все один огромный крик, обваливающиеся лестницы как из страшного сна, а вокруг трава, вокруг тундра.
разрушено двенадцать поселков.
из тринадцати шахт осталось пять.
куда невозможно вернуться.
разные голоса в темноте, ярость, нахлынувшая беззвучной волной, поглотила детство, скрип качелей, шорох свежей газеты, где уже никто никогда
остаешься одна в темноте.
тут страх гниль смерть
тяга человека к блуду - ужас перед одиночеством
один огромный крик
мертвый город хальмер-ю, которого никогда больше не будет на карте.
пустынный аэропорт. рыба перемолотая насосами.
кулинария.
назначение в воркуту.
утро в тундре. на пленке слышно какой густой воздух вырывается изо рта.
на домах написано "миру мир".
здесь везде валяются пустые бутылки. небо пасмурное. тундра со скелетами шахт.
вот мы подходим к школе
надежд, говорит алхас, не осталось в этих местах.
прямо надо мной обугленные поломанные балки второго этажа
остались еще почтовые ящики
это первый мертвый поселок
все поросло
это школы с разломанными партами, это полые дома, это все один огромный крик, обваливающиеся лестницы как из страшного сна, а вокруг трава, вокруг тундра.
разрушено двенадцать поселков.
из тринадцати шахт осталось пять.
куда невозможно вернуться.
разные голоса в темноте, ярость, нахлынувшая беззвучной волной, поглотила детство, скрип качелей, шорох свежей газеты, где уже никто никогда
остаешься одна в темноте.
тут страх гниль смерть
тяга человека к блуду - ужас перед одиночеством
один огромный крик
среда, 17 января 2007
/in aqua scribere/
щёки, блеск струй, немота.
он ложится, хотя лежать в общественных местах запрещено, и закрывает глаза. он красивый, как римлянин, с девичьими губами, льнущий к земле, раскинувший руки - ладонь, манипулировать, не испытывая стыда, скольжение кисточки по влажной бумаге.
в библиотечной книжке вульф, на тридцатой странице "на маяк" кричат карандашные буквы неумелого читателя О чем это все!! и написавшего хочу исхлестать по щекам, хотя, конечно, так не делают хорошие девочки; идешь вокруг памятника, не отрывая глаз от тяжелых, позеленевших складок плаща; алхас дарит газданова, потому что никак больше не сделать, чтоб я его прочла; я мало чувствую; трогать свое отражение пальцем, выключать лампы; двери лифта закрываются, отрезая нас с мьюзетт друг от друга; лес, военный поход, сонно покачиваться в седле; пахнет гнилью и липовой сладостью; он раскидывает руки широко так; однажды мы все, я излагаю свою теорию в подвале, где человек, который хотел фотографировать, снимает людей на паспорт; жизнь ускользает, белое тело погружается в воду; поэт кричит от ужаса, когда красота мира открывается ему; ты мне родная; так, чтобы охватить все - щеки, жизнь внутри кинопленки, запах свежего дерева и локоны стружек, звук рвущейся бумаги и мраморную крошку вместо пальцев статуи, он обнимает себя самого, он смеется; поезд приходит ранним вечером, город уже оделся блеклой синевой; он смеется, руками и грудью, красивый как римлянин, льнущий к земле.
он ложится, хотя лежать в общественных местах запрещено, и закрывает глаза. он красивый, как римлянин, с девичьими губами, льнущий к земле, раскинувший руки - ладонь, манипулировать, не испытывая стыда, скольжение кисточки по влажной бумаге.
в библиотечной книжке вульф, на тридцатой странице "на маяк" кричат карандашные буквы неумелого читателя О чем это все!! и написавшего хочу исхлестать по щекам, хотя, конечно, так не делают хорошие девочки; идешь вокруг памятника, не отрывая глаз от тяжелых, позеленевших складок плаща; алхас дарит газданова, потому что никак больше не сделать, чтоб я его прочла; я мало чувствую; трогать свое отражение пальцем, выключать лампы; двери лифта закрываются, отрезая нас с мьюзетт друг от друга; лес, военный поход, сонно покачиваться в седле; пахнет гнилью и липовой сладостью; он раскидывает руки широко так; однажды мы все, я излагаю свою теорию в подвале, где человек, который хотел фотографировать, снимает людей на паспорт; жизнь ускользает, белое тело погружается в воду; поэт кричит от ужаса, когда красота мира открывается ему; ты мне родная; так, чтобы охватить все - щеки, жизнь внутри кинопленки, запах свежего дерева и локоны стружек, звук рвущейся бумаги и мраморную крошку вместо пальцев статуи, он обнимает себя самого, он смеется; поезд приходит ранним вечером, город уже оделся блеклой синевой; он смеется, руками и грудью, красивый как римлянин, льнущий к земле.
пятница, 12 января 2007
/in aqua scribere/
вот представь, ты умираешь, а мир остается.
люди покупают газету, намазывают на хлеб масло, колют орехи, целуют друг друга в щеки, кричат мнепохуй, передергивают плечами, молятся богу.
записывают что-то в тетрадке в клеточку, которую взяли в тумбочке у своего сына.
все хорошо.
но есть что-то еще.
есть что-то еще и это внутри.
это то, что я вижу.
вода в лесу, золотистая пыль венецианских утр после карнавала, кошка, которая выпала из окна, ужасно интимное, страшное с завязанными глазами первое прикосновение к незнакомцу, и танец, где за тридцать минут рождается доверие, где нити прикосновения и звука спутывают вас друг с другом; как в мире темно и пиджак, забытый на стуле, начинает сутулиться, а потом движется к твоей постели; в доме напротив кто-то встает в шесть, чтобы вскипятить молоко для ребенка, и свет бьет в глаза; как скатываешься по ледяной горке на куске картона и поскорее отбегаешь, чтоб тебя не сбили с ног; и та секунда, когда нога мраморной женщины вдруг я не могу сейчас об этом писать, потому что этого так много - на одной чаше лежит весь этот мир сейчас, а на другой - то, что я вижу. воображение и память.
и борхес тоже вот.
он пишет, что прекрасный закат исчезает не в ту секунду, когда солнце заходит за горизонт и все краски стираются ночью, но тогда, когда умирает
последний человек
из тех, что видели этот закат.
больше некому его помнить.
он перестает существовать.
так же и здесь.
я умру, но я хочу, чтобы то, что я видела, осталось.
я очень этого хочу.
люди покупают газету, намазывают на хлеб масло, колют орехи, целуют друг друга в щеки, кричат мнепохуй, передергивают плечами, молятся богу.
записывают что-то в тетрадке в клеточку, которую взяли в тумбочке у своего сына.
все хорошо.
но есть что-то еще.
есть что-то еще и это внутри.
это то, что я вижу.
вода в лесу, золотистая пыль венецианских утр после карнавала, кошка, которая выпала из окна, ужасно интимное, страшное с завязанными глазами первое прикосновение к незнакомцу, и танец, где за тридцать минут рождается доверие, где нити прикосновения и звука спутывают вас друг с другом; как в мире темно и пиджак, забытый на стуле, начинает сутулиться, а потом движется к твоей постели; в доме напротив кто-то встает в шесть, чтобы вскипятить молоко для ребенка, и свет бьет в глаза; как скатываешься по ледяной горке на куске картона и поскорее отбегаешь, чтоб тебя не сбили с ног; и та секунда, когда нога мраморной женщины вдруг я не могу сейчас об этом писать, потому что этого так много - на одной чаше лежит весь этот мир сейчас, а на другой - то, что я вижу. воображение и память.
и борхес тоже вот.
он пишет, что прекрасный закат исчезает не в ту секунду, когда солнце заходит за горизонт и все краски стираются ночью, но тогда, когда умирает
последний человек
из тех, что видели этот закат.
больше некому его помнить.
он перестает существовать.
так же и здесь.
я умру, но я хочу, чтобы то, что я видела, осталось.
я очень этого хочу.
/in aqua scribere/
я проснулась
угол книжки впился в висок. я выпила чашку чаю и теперь опять смотрю карлссон.
дорогой дневник, с.к. ведь наверняка видел ее балеты, да? у него есть цитаты из карлссон. какие-то неявные. но несомненные. впрочем, наверное, они у всех есть.
дорогой дневник, я вот чего не могу понять.
я всю свою сознательную жизнь танцевала и мне гораздо проще было сказать все, что я хочу сказать, с помощью тела, без единого слова. это было очень важное ощущение, отсутсвие необходимости разговаривать.
а, может быть, это было что-то жалкое. потому что, когда с.к. заставлял нас говорить - просто какое-то слово, задающее ритм всему танцу, или, выйдя на авансцену, читать письмо татьяны к онегину, не разжимая губ, комкая и не выпуская слова изо рта, мне было ужасно трудно; у меня не было своих слов, не было своего голоса.
потом, когда и слова, и голос уже появились, у меня не было с.к., дорогой дневник.
я ничего этого не делаю. поступив в институт, я сходила пару раз на контактную импровизацию, на мастер-класс, правда по голосу и речи, к лене морозовой, но это все равно связано с телом, на занятия к наташе широковой, где йога и модерн, но потом у меня исчезало свободное время, все эти языки, все эти книги и мне было не до танцев.
это понимание своего дела пришло ко мне немножко раньше карлссон.
потом пришла карлссон и танцем семи или восьми или девяти женщин все это подтвердила.
и все это не языки, и не время, и не книги,
это просто жалость к самой себе. потому что там восторг он всегда вперемешку с усталостью и опустошенностью.
это просто отсутствие с.к.
угол книжки впился в висок. я выпила чашку чаю и теперь опять смотрю карлссон.
дорогой дневник, с.к. ведь наверняка видел ее балеты, да? у него есть цитаты из карлссон. какие-то неявные. но несомненные. впрочем, наверное, они у всех есть.
дорогой дневник, я вот чего не могу понять.
я всю свою сознательную жизнь танцевала и мне гораздо проще было сказать все, что я хочу сказать, с помощью тела, без единого слова. это было очень важное ощущение, отсутсвие необходимости разговаривать.
а, может быть, это было что-то жалкое. потому что, когда с.к. заставлял нас говорить - просто какое-то слово, задающее ритм всему танцу, или, выйдя на авансцену, читать письмо татьяны к онегину, не разжимая губ, комкая и не выпуская слова изо рта, мне было ужасно трудно; у меня не было своих слов, не было своего голоса.
потом, когда и слова, и голос уже появились, у меня не было с.к., дорогой дневник.
я ничего этого не делаю. поступив в институт, я сходила пару раз на контактную импровизацию, на мастер-класс, правда по голосу и речи, к лене морозовой, но это все равно связано с телом, на занятия к наташе широковой, где йога и модерн, но потом у меня исчезало свободное время, все эти языки, все эти книги и мне было не до танцев.
это понимание своего дела пришло ко мне немножко раньше карлссон.
потом пришла карлссон и танцем семи или восьми или девяти женщин все это подтвердила.
и все это не языки, и не время, и не книги,
это просто жалость к самой себе. потому что там восторг он всегда вперемешку с усталостью и опустошенностью.
это просто отсутствие с.к.
/in aqua scribere/
наконец-то я посмотрела "короля лира", наконец-то.
там как всегда у бутусова все очень лаконично, условно и мужественно. но еще - один момент, одна сцена, где глостер вот-вот прыгнет с обрыва, а он слепой, и рядом с ним бедняжка том, несчастный эдгар - там было то, чего почему-то не было раньше в спектаклях б. там был театр, от которого хочется плакать, бежать и кричать; там было живое.
но теперь, теперь, дорогой дневник, угадай что я делаю.
я смотрю дивиди каролин карлссон, вот что.
там много-много ее балетов и они все невероятные; в прошлом году к нам приезжали ее "тигры в чайном домике", после которых я стала вставать в шессть утра и бегать в "практику" на занятия, правда не очень долго, надо признать.
я смотрю и не могу ничего написать про нее, все невероятное; инанна - там много женщин и они постоянно меняются, томные, яростные, отчаянные, сопротивляющие, нежащиеся, замирающие; и если после какого-то талантливого хореографа вроде матца эка я думаю, как здорово все-таки быть мужчиной;
потому что хореограф-мужчина как-то неуловимо, но лучше угадывает сущность, и женщины у него получаются тоже немножко мужественные, а мужчины танцуют так естественно, что сразу думаешь - быть мужчиной и танцевать у эка;
а после карлссон становится хорошо быть женщиной.
ты сразу понимаешь, как это - быть женщиной.
надеваешь платье. и выпускаешь себя.
там как всегда у бутусова все очень лаконично, условно и мужественно. но еще - один момент, одна сцена, где глостер вот-вот прыгнет с обрыва, а он слепой, и рядом с ним бедняжка том, несчастный эдгар - там было то, чего почему-то не было раньше в спектаклях б. там был театр, от которого хочется плакать, бежать и кричать; там было живое.
но теперь, теперь, дорогой дневник, угадай что я делаю.
я смотрю дивиди каролин карлссон, вот что.
там много-много ее балетов и они все невероятные; в прошлом году к нам приезжали ее "тигры в чайном домике", после которых я стала вставать в шессть утра и бегать в "практику" на занятия, правда не очень долго, надо признать.
я смотрю и не могу ничего написать про нее, все невероятное; инанна - там много женщин и они постоянно меняются, томные, яростные, отчаянные, сопротивляющие, нежащиеся, замирающие; и если после какого-то талантливого хореографа вроде матца эка я думаю, как здорово все-таки быть мужчиной;
потому что хореограф-мужчина как-то неуловимо, но лучше угадывает сущность, и женщины у него получаются тоже немножко мужественные, а мужчины танцуют так естественно, что сразу думаешь - быть мужчиной и танцевать у эка;
а после карлссон становится хорошо быть женщиной.
ты сразу понимаешь, как это - быть женщиной.
надеваешь платье. и выпускаешь себя.
среда, 10 января 2007
/in aqua scribere/
дорогой дневник.
мы с алхасом сегодня ходили в кафе "кекс".
у моего чая был запах такой, какой бывает когда только-только заходишь в натопленную баню и делаешь самый первый вдох.
мы говорили о боге, счастье, литературе и снеге; и, в общем, это не те темы, на которые я обычно разговариваю, дневник, и это не те темы, в особенности литература и бог, на которые я разговариваю охотно.
такая связь с алхасом у нас появилась только в последние дни старого года.
мы говорили о внутреннем человеке и рассказывали истории; алхас рассказал про рождество у костра, я рассказала про то, когда меня не будет.
(всякая красота непременно ускользает. летняя сессия, лукрециева "о природе вещей". быть счастливым так легко. то, что вижу. то, что останется)
на стенах были фотографии людей с трубками или сигаретами и потягивающихся женщин одетых в белый шелк.
я скоро уезжаю, дорогой дневник, и мне будет не до тебя. меня совсем-совсем уносит.
мы с алхасом сегодня ходили в кафе "кекс".
у моего чая был запах такой, какой бывает когда только-только заходишь в натопленную баню и делаешь самый первый вдох.
мы говорили о боге, счастье, литературе и снеге; и, в общем, это не те темы, на которые я обычно разговариваю, дневник, и это не те темы, в особенности литература и бог, на которые я разговариваю охотно.
такая связь с алхасом у нас появилась только в последние дни старого года.
мы говорили о внутреннем человеке и рассказывали истории; алхас рассказал про рождество у костра, я рассказала про то, когда меня не будет.
(всякая красота непременно ускользает. летняя сессия, лукрециева "о природе вещей". быть счастливым так легко. то, что вижу. то, что останется)
на стенах были фотографии людей с трубками или сигаретами и потягивающихся женщин одетых в белый шелк.
я скоро уезжаю, дорогой дневник, и мне будет не до тебя. меня совсем-совсем уносит.
вторник, 09 января 2007
/in aqua scribere/
и никуда не убежать от города на реке арно
как трудно дышать, если мало спал ночью
как трудно дышать, если мало спал ночью
воскресенье, 07 января 2007
/in aqua scribere/
*конспектирует бахтина
*перестает писать
за кулисами всегда было темно. единственным стулом владел старый пожарник. в правом углу были свалены какие-то картонные обломки, в левом углу я не помню, что было в левом углу. кто-то спешно обнимался, кто-то сидел на коленях, кто-то не разговаривал потому что шла эпидемия гриппа и приходилось спасаться чесноком. главным героем новогодней сказки был заяц. дядя андрей. он стыдливо рассказывал как прыгал с парашютом, мы говорили: "вам выходить", он уходил на сцену, возвращался и мы подставляли лица, теплые лбы и шершавые губы под его ладони. заяц был одет в длинный черный плащ и очки как у пилота. он иногда забывал снять уши на проволоке и приходил обедать прямо в них.
я была главная в танцевальной группе, я отвечала за ключи от зала, за музыку, за костюмы, за пунктуальность, за поведение с детьми в фойе, за явку, и вся танцевальная группа, работавшая через день, объявила мне бойкот. в зале с зеркалами против меня молчали тринадцать человек.
в гримерки дяди андрея я сидела на подоконнике в очках как пилота и коричневом костюме и жаловалась. дядя андрей курил и улыбался. потом говорил:
- целовалась, небось, на ветру, да?
я тогда еще ни разу не целовалась, мне было двенадцать лет и в предпоследний день я получила травму, из-за которой бойкот закончился. болезненные десять дней новогодних елок, детские лица, пустой дк в обеденный перерыв, когда артисты в костюмах шатаются между залами, пьют вино и едят мандарины, не находя себе места и пары, капустник со сломанным микрофоном, со школьными пирожными и какао, вечерние дискотеки, на которые приходили мои будущие гипотетические одноклассники из двадцать седьмой школы. они жили в деревянных домах через дорогу от дк, где во дворах день и ночь лаяли собаки, где топили печи, где держали кур и где за водой все ходили на колонку, стоявшую во дворе девятиэтажки семьдесят седьмого года постройки. пока ее несли домой, вода покрывалась ледяной корочкой. поднимаясь на крыльцо дк по лестнице утром и спускаясь вечером, я непременно падала.
*перестает
*конспектирует бахтина
*перестает писать
за кулисами всегда было темно. единственным стулом владел старый пожарник. в правом углу были свалены какие-то картонные обломки, в левом углу я не помню, что было в левом углу. кто-то спешно обнимался, кто-то сидел на коленях, кто-то не разговаривал потому что шла эпидемия гриппа и приходилось спасаться чесноком. главным героем новогодней сказки был заяц. дядя андрей. он стыдливо рассказывал как прыгал с парашютом, мы говорили: "вам выходить", он уходил на сцену, возвращался и мы подставляли лица, теплые лбы и шершавые губы под его ладони. заяц был одет в длинный черный плащ и очки как у пилота. он иногда забывал снять уши на проволоке и приходил обедать прямо в них.
я была главная в танцевальной группе, я отвечала за ключи от зала, за музыку, за костюмы, за пунктуальность, за поведение с детьми в фойе, за явку, и вся танцевальная группа, работавшая через день, объявила мне бойкот. в зале с зеркалами против меня молчали тринадцать человек.
в гримерки дяди андрея я сидела на подоконнике в очках как пилота и коричневом костюме и жаловалась. дядя андрей курил и улыбался. потом говорил:
- целовалась, небось, на ветру, да?
я тогда еще ни разу не целовалась, мне было двенадцать лет и в предпоследний день я получила травму, из-за которой бойкот закончился. болезненные десять дней новогодних елок, детские лица, пустой дк в обеденный перерыв, когда артисты в костюмах шатаются между залами, пьют вино и едят мандарины, не находя себе места и пары, капустник со сломанным микрофоном, со школьными пирожными и какао, вечерние дискотеки, на которые приходили мои будущие гипотетические одноклассники из двадцать седьмой школы. они жили в деревянных домах через дорогу от дк, где во дворах день и ночь лаяли собаки, где топили печи, где держали кур и где за водой все ходили на колонку, стоявшую во дворе девятиэтажки семьдесят седьмого года постройки. пока ее несли домой, вода покрывалась ледяной корочкой. поднимаясь на крыльцо дк по лестнице утром и спускаясь вечером, я непременно падала.
*перестает
*конспектирует бахтина
понедельник, 01 января 2007
/in aqua scribere/
37.
Мне приснилось, будто бы пересказывать сны, которых не помнишь - тоже занятие.
Проснувшись, я подумал: "А что?"
***
на яблоне темнеют сладкие на вид, как патока, пятна замазки. вокруг нас шатаются, кричат, нависают, мелькают, перекликаются, и я чувствую себя вещью, которую берегут. хриплый, стылый, сонный город; может быть, это вечернее солнце придает всему такую трепетность.
тоскующие флажолеты, следы последних перед нг дней, море внутри, внезапная и огромная связь с алхасом, песни вертинского в пустой зале, путеводители по городу, который так красиво стареет, часы, у которых кончился завод, и золотистые сумерки комнаты, в которой не поднимали шторы двадцать дней, шорохи грамофонной пластинки. вдруг вода начинает течь прямо из углов и, пока ищут резиновые сапоги, пробирается на середину комнаты. и при этом
не
останавливается.
все это один сон, который никому не расскажешь. карты венеции, самолеты, девочка, которая робко машет, глядя в камеру и кудрявый папа, заснувший на своей гитаре. и только проснувшись или на другой день вспоминаешь всю сцену с другой стороны - высоких узких людей, желание подойти и как папа потерял тебя в чужом аэропорту.
у меня нет никакой защиты от мира.
Мне приснилось, будто бы пересказывать сны, которых не помнишь - тоже занятие.
Проснувшись, я подумал: "А что?"
***
на яблоне темнеют сладкие на вид, как патока, пятна замазки. вокруг нас шатаются, кричат, нависают, мелькают, перекликаются, и я чувствую себя вещью, которую берегут. хриплый, стылый, сонный город; может быть, это вечернее солнце придает всему такую трепетность.
тоскующие флажолеты, следы последних перед нг дней, море внутри, внезапная и огромная связь с алхасом, песни вертинского в пустой зале, путеводители по городу, который так красиво стареет, часы, у которых кончился завод, и золотистые сумерки комнаты, в которой не поднимали шторы двадцать дней, шорохи грамофонной пластинки. вдруг вода начинает течь прямо из углов и, пока ищут резиновые сапоги, пробирается на середину комнаты. и при этом
не
останавливается.
все это один сон, который никому не расскажешь. карты венеции, самолеты, девочка, которая робко машет, глядя в камеру и кудрявый папа, заснувший на своей гитаре. и только проснувшись или на другой день вспоминаешь всю сцену с другой стороны - высоких узких людей, желание подойти и как папа потерял тебя в чужом аэропорту.
у меня нет никакой защиты от мира.