странное утро.

в семь подушка начинает звенеть. двигаю головой, она в ответ принимается квакать. значит, сплю на лягушке. где-то под ней телефон - беру его, надеваю гольфы и с закрытыми глазами иду на кухню. ем печенье. гольфы как-то потерялись в коридоре, по ногам - сквозняк. пью горячий чай, не открывая глаз, возвращаюсь в постель и сплю дальше. смутно: почему глаза не открываются? почему я вчера не спала в четыре. ах да. мне писалось. потом еще дышалось. еще более смутно: старый сон и сказка про двух мальчиков, живших у ручья, на которым они дрежали флот, и я-фея, маленькая пухлая шоколадная фея, которая появлялась из воздуха с золотыми искрами, махала палочкой и мальчики оказывались капитанами своих кораблей. слово "снюсь". но старый сон важнее, нашла картинку, и бледные, тихие тени девочек со скользящим смехам, ступени, мрамор, полумрак школы, огромные луга.

восемь часов. кто-то толкается в плечо. я просыпаюсь, нахожу на кухне холодный чай, пью. принтер выплевавает доклад о сентиментализме. нахожу блокнот со старыми набросками, заканчиваю текст, перечитываю, нумерую, глаза изнутри почему-то нагреваются и мне это не нравится. снова надеваю гольфы, чищу зубы, потом - джинсы, платье, ботинки, потом пишу письмо в четыре строчки и отправляю мастеру. спорю с кухонным столом о том, где буду завтра. в это время в лите идет первая пара. на балконе старик делает зарядку, я обычно - вместе с ним, сегодня не могу. хочу диск Милен Фармер, соскучилась по ней.

---

я сегодня была - насекомым;

нет, сначала - деревянным человечком, который улыбался блаженной улыбкой, раздирая ноги в шпагат скрюченными руками, вздернутыми плечами, а потом - свалился, лбом - в спинку кровати, и все, даже волосы не шевелились.

потом он стал большим крабом и ходил боком, на кончиках пальцев, и щелкал зубами, потому что клешни еще не отрасли, и, начав вставать, на немножко стал человеком: я взбиралась своими руками по ногам, единственно-опирающимся на пол, все остальное: дунешь - взвеется; и уверяла - щас встану, еще чуть и встану, как когда впервые встаешь с коляски после долгой болезни и надо расходить ноги; встав, человек сделался мухой, и тер передние лапки, или нет, мухой нельзя, потому что муха оказалась зажата в кулаке, а ходилось спиной вперед, а глаза - такими только и можно смотреть, когда у тебя добыча в кулаке, а у других - нет. потом муха съелась.

после нее окончательно наступил человек. у него, в смысле у меня, после экзерсисов только и остался новый синяк на ноге.

лучше всего было вставать с паука в человека.

и еще - стоять на одной ноге на краешке стула, впившись в него всей подошвой, а руками изображать "сурдоперевод" стихов, и лицом - уверять всех: правда, было, верьте.

@музыка: Бош - Шелест волн

@настроение: ползаю по полу и радда

---

мне кажется, я знаю, где мы сейчас.

там солнце садится

и розовым вечером ходят слоны к водопою

по тропам нехоженым.

и лестницы - там - зарастают живою травою.

я - сыграю на флейте восемь тактов

концерта

и выйду в город, взяв желтые цветы.

там над узкой рекой

желтолицые люди едят белую вату,

прикрываясь зонтами.

там можно уйти в монастырь, поднятся на гору и не мерзнуть в снегах.

а можно - в трех соснах найти

велосипед.

сесть - и укатить, и до самого вечера.

а еще там бывает, что не хочется двигаться,

а только иссушиться, ссыпать себя в жестяную баночку

и увезти на память, как

экзотическую болезнь или ящерицу,

спрятанную в ботинке.

---

когда люди так смотрят на мои ноги, мне начинает казаться, что из штанины выползает змея.



я однажды буду идти очень долго.

как будто черпаешь дождь ложкой и стараешься напиться.

все травы колышутся под водой.

вечер был ослепительно-синий, и плакать я начинаю только тогда, когда не находится карандаша в нужный момент.

---

люблю сегодня: запахи и смотреть, как голуби падают с верхних этажей, и раскрываются крылья только у самой земли - у скамеек, песочницы, качелей, просто асфальта серого, куда им крошат печенье гуляющие дети.

как они чувствуют воздух?

мы сидим с ними ночью на балконе, я жгу палочку ванили, и черчу ее тлеющим огоньком восьмерки.

- это лассо, посмотрите, - говорю я женщине, которой нет рядом со мной. - это ковбойское лассо, а под его седлом ходит конь... конь-огонь. и гнездо волос, гнездо ведьминских волос на березе - вот-вот свалится, только ветру стоит вспыхнуть... ветру вспыхнуть в пустыне, и не спасешься от него, огненного...

улыбается. королева, которая ждет рыбалки, а в пять пьет чай. скучает, что еще делать королеве - только скучать...

однажды утром раздается стук, а она еще не одета; подхватывает платье и прячется за алую ширму, расписанную оранжевыми журавлями и рыжими веерами с иероглифами;

- королева? ваше высочество?! мятеж!

тут уж не до юбок, не до крючочков корсетных, не до туфель шнурованных, не до чулков атласных:

выбегает из-за ширмы простоволосая, бледная, испуганная.

А вошедший хватает ее за белые руки - не от бессолницы белые, не от переедания пухлые; целует безымянный пальчик и прыгает с нею в окно.

- господи помоги, боже, кто-нибудь, - думает королева с радостью и теряет сознание, уронив голову ему на плечо, мягкое такое, не по-мужски мягкое у него плечо

- не плечо у него, подушка, ширма в углу тлеет восточным пламенем, платье шуршит шифонное, шелковое, шафранное платье, и руки не белы, не полны; просто руки - застегивают туфельки, зашнуровывают корсет, закалывают волосы шпильками и по коленях бегают:

- ну, хоть ты, - говорит королева воробушку на окошке, и тут раздается стук в дверь;

спохватывается, за ширмой скрывается, а после час покорно стоит перед зеркалом, пока служанки перешнуровывают платье, заплетают и укладывают волосы, наносят макияж, и читают ей утреннюю газету.

- почему такая тонкая? - недовольно спрашивает королева.

- давно уже ничего не случается, - спокойно отвечает служанка, пряча за пазухой вдесятеро больше листов - и о засухе, и о скачках, и об убийстве на канале, и о корабельном крушении, а королева слушает об урожае картофеля и бледнеет, ей все душно, ей все приторно;

- доброе утро! - говорит герцогиня Мальборо воробушек и приподнимает шляпу, пока она тихо оседает на пол в своем шифонном, газовом, шелковом платье строгих цветов.

- Ваше величество! - кричат служанки, отступая к стене. - Ваше Величество!

- А-а-аг, - стонет королева и ползет к ним, выпростав руку из-под себя, и тянется, и мычит, побелев лицом. - Но-о-о... Ма-а-а...

- Газету, вот газета, вот она, ваше ве... - лепечет служанка, делает шаг, наступает на королевское платье и тонет в нем, как в нефтяном пятне, по колено - как обрезана, и в носу пузырится шифон шафранных цветов.

- А-а... О... - стонет королева, обхватывает пальцами в кольцах лодыжку следующей девушки, и снова та тонет, не успев и слова вымолвить, ни крикнуть, ни вывернуться.

- А-но-э... - стонет королева и бьется лбом об пол, царапая стены, всползает на трон, шатается, раскачивается, падает - и сама тонет в своем платье, как кукла - взмахнув картинно руками; ныряет головой вперед и втекает сама в себя; и ширма пламенеет в углу; и воробушек сидит на окошке; и пятно на полу высыхает:

- А-а-а... - стонет королева где-то далеко. - Й-аа.. - стонет королева. - Д-а-а... - стонет королева: где-то под полом.

@музыка: Башня Rowan - Два ветра

---

невозможно.

в приемнике одни помехи. какой-то итальянский вокзал, где здесь найти кофе и круассаны, кофе и круассаны, какой бред, какой дурной тон - потерять чемодан с документами и хотеть только кофе и круассаны, ничего больше, где-то часы бьют два. ночь и сигаретный дым попутчиков, мы все слоняемся по залу и ждем поезда, мечтаю о круассанах с шоколадным кремом и выключаю приемник, от него не дождешься утешений. на площади у выключенного фонтана группа подростков дергается, изображая какую-то скульптурную группу. они курят и молчат, такая странная ночь.

все ждем поезда, я, попутчики, буфетчица, две кошки, плакаты на стене, расписание, уборщик, пустая платформа, скамейки, фонари, часы, высохшие брызги фонтана, подростки с сигаретами, зажатыми в зубах, и их кеды, стоящие в стороне, запах кофе и сонные глаза ратуши, пыль в углах и эхо тротуаров.

когда вымолчаться не возможно. отмолчаться - ни в какую сторону.

тону.

---

- цвети, верба, - уговариваю я ее, сидя на подоконнике. - не здесь, не для меня, а вообще. ну давай же, давай. я жду.

верба в ответ уныло покрывается белесым налетом, и роняет пушистые комочки в кружку с водой, из которой пьет. на подоконнике уже три стакана - с нарциссами (засыхают), тюльпаном (сморщился), рыжим цветком (давно умер, пахнет); теперь вот кружка с вербой.

по ошибке сижу в шкафу среди носков, свесив ноги на улицу, пью воду, читаю "Прощай, Гульсары!" Айтматова.

ооооооооч-чень что-то не то вокруг.

днем шаталась между скамеек, разговаривала и проводила эксперименты. унесло меня оттуда рано, шатало по лестницам. апрель кончается, надо срочно сходить в сад.

во дворе смуглый рабочий в шапочке красит железные низенькие изгороди. Он раньше уже все ограды автостоянки выкрасил, а еще до этого у дороги штуки какие-то черной краской. Я мимо иду - в магазин за хлебом, потом обратно. Смотрю - банка с краской стоит, его нет. Перелезаю, берусь за кисточку, сажусь на корточки, начинаю красить. Вообще ужасно люблю красить. Зеленая, толстая, густая - поверх облупившейся синей; и запах! В другой руке держу хлеб, как водится, обкусанный. Крашу, крашу, вдруг чувствую - кто-то рядом стоит. Поднимаю голову - ну да, рабочий. Дворник он. Смотрит.

Извините, говорю, помочь хотела.

Встаю, отдаю кисточку и перелезаю обратно. Он молчит, не знаю, что мне делать, и ухожу. Ни слова не сказал. Вообще-то, он по-русски плохо говорит, но все-таки.

беззвучно. надо найти себе какое-то оправдание.

---

руки ломаются - завтра последний срок сдачи курсовой, мне смешно почти.

вместо того, чтобы писать, я убиваю время монологами - о том, как старик просыпается, спускается по лестнице старого отеля и проверяет, все ли ключи на месте: все ключи на месте, потому что сейчас апрель, ему необязательно стоять весь день за стойкой, он может спуститься к морю; он служит в отеле уже сорок лет, и за все это время ни разу не купался в море; "не хочется" - отвечает он, когда ты спрашиваешь его: "почему?". Спрашиваешь, а потом уходишь, потому что тебе - нужно, море - единственное, что тебе нужно, ты приехал сюда только из-за него; спускаешься по серым, холодным ступенькам, что крошатся прямо под твоими босыми ногами, выходишь за ограду, дальше - мимо вилл; это всегда была мечта - снять виллу на лето; в чей-то огород вкопана зеленая табличка "изворводоканал"; собаки бродят по пустой дороге, высунув языки, и выискивают мороженое; перейти через дорогу - автобус, два такси, разбитые ограждения; оглядываешься и видишь, как сияют на склоне сахарно-белые гостиницы под лучами восходящего солнца; совсем не похожие на твой старый, серый, грязный, дешевый отель; а море нужно прежде найти, хотя оно уже ворвалось в тебя: прежде всего запахом, издалека; потом звуками - в уши, это кричат чайки и шелест волн; и дальше, все вниз и вниз, снова мимо вилл, уютных вилл с садами апельсиновых деревьев и кипарисов; а потом остановится сердце: такое огромное, казалось бы сердце, которое не разорвалось даже от любви, оно остановится, потому что неспособно вместить в себя всю эту воду, пространство, гладь, ширь; кричат чайки, о чем кричат чайки; сорок лет назад - может, его сердце тоже остановилось; может, кричат чайки, сорок, кричат, шелест волн.

время умирает послушно.

где-то есть этот старик. я его помню.

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

такое ощущение о человеке:

я его окликнула, он спиной вздрогнул, обернулся так слегка, а я его - не узнала. почти уже извинилась, что перепутала, а потом поняла - он все-таки. смотрит удивленными глазами.

все-таки он.

здравствуйте.



***

во сне у меня был брат. он поймал ужа и с размаху швырнул его о стену так, что одна половина осталась у него в руках. я пинками гоняла его по двору, потом вышвырнула на улицу и заперла ворота, а сама бросилась искать другую половину. эта половина, с головой, медленно ползала по комнате и очень меня боялась; а потом мы лежали рядом, я гладила ужа по голове, а он медленно регенерировался. брат ныл где-то под окнами и грозился, что уйдет в лес.

проснувшись, я ощупывала простыни в поисках ужа, мне казалось, что он обязательно должен быть целым.

брат вернулся из леса взрослым и увел меня жить в какой-то темный угол.

у него вечно тупые ножи, поэтому он ругается и рвет бумагу руками. бумага, конечно, получается некрасивой, для письма не годится, летит в мусорную корзину и он говорит мне:

- найди мне нож.

я ровно отрываю ему листочек из своей последней тетрадки. в школе, думаю, можно писать и на парте, ничего страшного. брат скрипит зубами.

- нож, я сказал! на кой мне твоя бумага?!

я покорно плетусь по ступенькам, а когда прохожу мимо нашего окна, он хватает меня за ногу и дергает штанину:

- эй, как пишется слово "каравелла"?

- как "корова", только с "л", - отвечаю я.

мы там уже все магазины в округе обворовали, ножей больше нигде нет. а если и есть, то им в меня кинут сразу же, как только зайду. нужно, значит, идти дальше, каждый день я все дальше и дальше ухожу, на меня домохозяйки смотрят и качают головой. это только, когда ухожу. а когда возвращаюсь и несу нож, то они отводят подальше своих детей. безродительные дети стоят на моей дороге, как большие цветные грибы. я показываю им язык.

- давай скорее, - говорит брат, хватает нож и убегает из дома, размахивая своим письмом.

"я пастрою каровелу, пущу по улицам воду, и, приплыву к твоему окну " - пишет в письме мой брат.

закрываю за ним дверь, вешаю на гвоздик оброненные очки без стекол и начинаю резать хлеб нам на ужин каким-то тупым ножом. не надо было отпускать его в лес. вернувшегося мужчину я все равно не узнаю.





**

другой сон:

спектакль в огромном, длинном, низкосводчатом каменном зале. продолжение "Стакана воды"; королева и Абигайль.

он был длинный, последовательный, с антрактом и я, конечно, почти все забыла; но там Королева пыталась присвоить себе Мэшема в отсутствии Абигайль, и зрители были придворными, невозмутимо наблюдающими, как ее охватывает беспокойство, как она делается еще более жалкой; в самом конце уезжавшая Абигайль вламывается в дворцовый зал с чемоданами, чтобы встретиться с Мэшемом, которого только что отослала к себе в комнаты Королева. Абигайль враждебно смотрит на нее, забывая на кого хочет кричать, и низкие своды делаются еще ниже; вся ее неуклюжесть исчезает, руки удлиняются, лицо вытягивается и она резко выкрикивает: - Где он?

Королева отшатывается и взмахивает голыми руками, беспомощно оглядываясь.

- Ну, что... - жалобно говорит она. - Я... я уже не помню, что у нас тут по сценарию... и вправду, где он? Где он? Нет, не помню. А где была ты? Ты... Почему, почему ты не писала - мне? Письма - все мне... Ты забыла меня? Ты больше не любишь меня?... почему-у?



*

Королева во сне и на сцене похожа на Астри-Люс, мадемуазель де Морфонтен из "Каббалы" Торнтона Уайлдера, владелицу виллы Горация и женщину с верой школьницы, никогда не страдавшую и поэтому несчастную. Прочтя "Каббалу" два раза, я все время пытаюсь остановиться на середине пятой части, не дочитываться до встречи с духом Вергилия, который разом сбрасывает все предшествующее ему куда-то под ноги. Но удивительный писатель. С каждым из его героев хочется просто поговорить.



***

когда после спектаклей возвращаюсь домой, всегда говорю, как пьяная. один из фонарей при моем приближении гаснет, и загорается вновь через шесть или восемь шагов.

---

ввязалась я тут нечаянно в игру)

"Вы выбираете из моего списка интересов один, пишете его в комментарии, и я объясняю, что это, почему оно там, что я о нём думаю. Вы копируете этот пост у себя и объясняете своим френдам, что значат ваши интересы".

***

---

мне бы хотелось - быть ребенком среди зданий Гауди.

или кольчатой ящерицей с человеческими ногами с какой-то из работ Эшера.

или потухшим фонариком в саду.

---

на самом деле это, конечно, Цветаева - о Белом.



"Как он всегда боялся: задеть, помешать, оказаться лишним! Как даже не вовремя, а раньше времени - исчезал, тут же, по мнительности своей, выдумав себе срочное дело, которое оказывалось сидением в первом встречном осточертелом кафе. Какой - опережающий вход - опережающий взгляд, сами глаза опережающий страх из глаз, страх, которым он как щупальцами ощупывал, как рукой обшаривал и, в нетерпении придя, как метлой обмахивал пол и стены - всю почву, весь воздух, всю атмосферу данной комнаты, страх - меня бы первую ввергший в столбняк, если бы я разом, вскочив на обе ноги, не дав себе понять и подпасть - на его страх, как Дуров на злого дога: "Борис Николаевич! Господи, как я вам рада!"



и, как всегда, примеряешь на нынешних.

удивляешься.

---

самодостаточность и искренность - вот что важно, именно сейчас; когда я так хочу разговаривать обо всем с незнакомцами и так радуюсь, когда меня запоминают и улыбаются; и еще быстрота исполнения, и сама улыбаюсь все время, шатающейся походкой, под дождем, очень холодно. вечером в театре трясло, на улице - уже совершенно неуправляемо, спряталась от дождя под козырьком и тихонечко делала деми-плие и вращала свободной кистью, чтоб согреться - больше ни на что не хватало места.

снился хороший сон, где я могла бы умереть и все хотели этого, и я хотела, только очень страшной смертью, как Дидона; в какой-то миг была готова - хоть в костер, лишь бы узнать, что там; и, конечно, тут же сон кончился, начался другой; не узнала; ну, конечно; ни разу во сне не умирала до конца.

наконец-то получила диск с пятью операми Пёрселла - очень радостно. целеустремленно зарабатываю себе болезнь. дождь надоел.

---

так необходимо разговаривать.

пусть вчера и сегодня ночью - особенно, но необходимо всегда.

все истории рассказаны до нас. не все люди написаны до нас.

говорить захлебываясь и забываясь. черт, сегодня и вчера на вранье нет времени.

я водяной. я водяной. пою. никто не возится со мной.

эх, жизнь моя поганка... жизнь моя жестянка... а, ну ее - в болото. живу я как поганка

ну что вы, что вы, поганки красивые

а мне летать, а мне лета-а-ать охота.

сейчас, вот сейчас, потерпите, сейчас сделаем вам укольчик. и полетите. куда вам нужно? ... и на север, и на юг, возвращайся, сделав круг.

.. а сначала никому не нравится. никто не любит - укольчиков, а потом понимают, сами просить начинают - ну, сделайте же нам еще один, ну еще один. и вы полюбите.

всех нас вылечат.

пора спать.

сижуна коленях, бормочу все это в пол, вытянув руки.

---

в переулках так тихо.

идешь и дождь, и так тихо, только вода из водосточных труб стекает на асфальт, а еще тебе на голову - тоже вода, везде вода, пахнет рыбой, пахнет переулками и слепоглухонемыми пока новыми домами, пахнет усталыми рабочими за сеткой и мокрым деревом.

где-то гремит железо, и сразу же в переулок въезжает машина, выворачивают люди, цокающие и хлюпающие ногами, хлопает дверца, а в окне первого этажа видна рука, моющая стекло в темной комнате. отзвучало, остается только дождь, люди уходят за спину и пропадают там, рука вливается в темноту, машина мертво замирает.

казалось - и в театре буду сегодня одна.

на самом деле людей было больше, чем в предыдущие два раза. сидели на полу. поймала кинутое яблоко.

потом я ползаю по полу, собирая руками сотни бумажек. их раскидали во время спектакля, а теперь надо убрать, а убирать никто не хочет, все отмахиваются от швабр, и я ползаю. потом, конечно, присоединяются жалеющие и за десять минут мы собираем весь этот мусор. люди все не расходятся и не расходятся. все говорят и говорят. я все ползаю и ползаю.

а потом слова.

и еще слоняюсь по залу.

и слова.

не знаю, как написать. не надо знать, как написать.

знаю много другого - такая весна.

занимать время взаймы.

как-то безжалостно.

---

вечер, дотеатральное

в общем. нужно было просто выйти из дома.

иду заторможенной походкой, прищурив глаза, навстречу мне - двое детей. один тащит другого, на роликовых коньках, за руку, и с с размаху кладет в грязь придорожной колеи. оба смеются.

в вагоне - старая женщина в зеленом пальто, с опустошенным и надменным лицом идет, держа в руке три спицы с нанизанными на них пинетками грязноватых расцветок.

бабушка целует равнодушного внука в лоб, выходя, и он машет ей, сгибая и разгибая четыре пальца на правой руке.

под береткой старика с голубыми глазами, который улыбался, оказываются белые кудри, прижатые к голове.

по-прежнему продают нарциссы. вид у них жалкий.

в книжном на лестнице цепляюсь наушниками за зонтик темно-седого невысокого человека в усах.

- это любопытно, - говорит он, пока я отцепляю. охранник с задумчивым видом следит, как бы я чего не украла.

на улице бомж трясет широким рукавом у лица грязной грустной девочки в зеленой шапке, сидящей на земле. делаю шаг, и ей в руки выпадает маленький бело-серый котенок.

- не сиди так, холодно, - говорит низенькая старушка в синем пальто.

внутренности фонарного столба. сухие улыбки, планы на вечер.

по-прежнему продают нарциссы. сидя за книжкой Карсавиной о Карсавиной и не только, подслушиваю все, что говорят рядом.

через десять минут, оглянувшись в переулке, увижу... господи; целую ночь еще проживу в таком послеударном состоянии.

через десять минут.

у нас есть время.

в переулке.

оглянувшись.

- здравствуйте.

- здравствуйте. вы к нам?

---

как невозможно

господи

---

о том, как стыдно быстрым шагом идти мимо трех старушек с тоскливыми и ясными голосами, стыдно выгрести все деньги из карманов и ссыпать в их мешочек, стыдно такой легкости расставания, которой они себе позволить не могут - и так, стыдясь, прохожу мимо.

"песок", "огнеопасно", "злая собака".

заплаты на асфальте.

"не прислоняться", "выход в город", "держитесь за поручни".

бессвязно.

о том, как хочу ходить босиком.

о том, как за кем-то скучаю, не видев ни разу.

о том, что скоро будет черешня.

блаватская в строчке "current book".

наконец-то купила "перевал" и нарциссы еще не исчезли.

о том, какой узкий подоконник и как я изгоняю сигаретный дым из кухни веером, чтоб утром все было чисто.

когда иду домой по своей длинной дороге есть один такой шаг, во время которого пахнет морем. утренним близким морем. с ума схожу за мгновение.

потом второй шаг - это уже кинза, петрушка, укроп и мокрая земля вперемешку с прошлогодней травой.

это не одно и то же, вот честно.

о том, как добра со всеми.

и как завтра вечером пойду в подвал, и затем на лестницу.

завтра.

завтра.

---

(в понедельник был первый дождь. по пути - сплошь неудобно, холодно, тихо, вода, судорожные выклики ворон. очки. темныочки, городутонет, здравствуйте).



Они лежат на темно-синей скатерти: розоватые ладони, слабые, вялые, мягкие на вид суставы, крошечные круглые ногти и очевидная неподъемность. Пальцы давно не держали инструмента, мозоли разнежнели, сошли и разгладились. Кожа груба и натянута. Чистые, одинокие, бессильные руки.

Я, как всегда, у окна, сижу, подперев щеку рукой. По узкой улице текут зонтики. Стекло в окне у нас сегодня черно-белое.

- Чаю хочешь?

- Нет.

- С мятой.

- Не хочу.

Дедушка встает, его зеленые тапочки шаркают по светлому полу к двери. Комната тонет в полуденных дождливых сумерках, неплохо бы зажечь лампу, стрелка вздрагивает и передвигается на одну минуту - скоро пробьет без четверти час. Чайник посвистывает на кухне, дедушка звякает крышкой чайной банки, а на синей скатерти, на самом столе остаются вмятины от его тяжелых рук. Я подхожу и кладу в них свои - они тонут, уютно вязнут в быстро уходящем тепле.

Он возвращается с дымящейся кружкой, когда я уныло и механически играю гаммы. Высокий желтоватый лоб с залысинами - линии волос похожи на береговые, блестяще-желтая вода и седые травы. Он задыхается и тяжело кашляет, ругая меня за невыученную пьесу, стучит кулаком по столу и может злобно бить чашки и швырять в пол вилки, не говоря ни слова. Тогда старый свитер болтается на острых плечах и шея его пугающе удлиняется, становясь неправдоподобно тонкой. Он опирается о спинку стула и голова свешивается на грудь. Он сильно стесняется, когда я целую его лоб и, наполовину, мягкие, всегда прохладные волосы, зачесанные назад и лежащие на плечах. Думает, мне противно.

- Как считаешь, наводнение будет?

- Вряд ли. Начни сразу, без паузы. О педалях не забывай.



(в субботу утром заблудилась на красной площади. как-то не очень смешно.

если долго считать

ступени в обратном порядке,

то можно спуститься на дно,

пройдя землю насквозь )