/in aqua scribere/
Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра
суббота, 16 октября 2004
/in aqua scribere/
рыбы пахнут апельсинами, их плавники подчиняются течению и их золотые глаза сияют солнцелунными крупинками, закатившимися туда, пока открывали крышки аквариумов, чтоб насыпать корму.
Сегодня Всемирный День Моря.
С ним - всех вас.
Кажется, это один из немногочисленных праздников, которые я не выдумала.
Сегодня Всемирный День Моря.
С ним - всех вас.
Кажется, это один из немногочисленных праздников, которые я не выдумала.
/in aqua scribere/
На истории:
Орлов: И было на земле 1600 поколений homo sapiens... Я это понятно говорю?
Молчание. Все впечатлились.
Эдвард: *басом* Было 1600 поколений. Так?
Орлов: ???
Мы: *дружно* Так!
Эдвард: 1600 - это сорок в квадрате. У славян было выражение: "сорок сороков". Это значит - предел, конец всего. Сейчас на земле 1600 поколение. *распаляясь* Сорок сороков поколений было, все, предел, хватит!!!
Орлов: значит, скоро конец света?
Эдвард: *невозмутимо, басом, с видом всепредвидящей Сибиллы Трелони* Да.
Мы: *хором* ха-ха-ха! *подумав* Да... Да... Да.
теперь ждем.
Орлов: И было на земле 1600 поколений homo sapiens... Я это понятно говорю?
Молчание. Все впечатлились.
Эдвард: *басом* Было 1600 поколений. Так?
Орлов: ???
Мы: *дружно* Так!
Эдвард: 1600 - это сорок в квадрате. У славян было выражение: "сорок сороков". Это значит - предел, конец всего. Сейчас на земле 1600 поколение. *распаляясь* Сорок сороков поколений было, все, предел, хватит!!!
Орлов: значит, скоро конец света?
Эдвард: *невозмутимо, басом, с видом всепредвидящей Сибиллы Трелони* Да.
Мы: *хором* ха-ха-ха! *подумав* Да... Да... Да.
теперь ждем.
/in aqua scribere/
Раскровавленные в безумстве танца ноги. Пятна на паркете.
Есть, наверное, такие дни, когда не замечаешь собственного тела, хватаешь его руками и с радостной яростью сжимаешь, душешь, рвешь. Не себя. Просто что-то громоздкое и неловкое, как будто открываешь дверь, как будто оно мешает сделать шаг, ведь выход уже виден, вот же он, только руку протяни...
Протяни - лишишься. Это все ненужное, это вроде тех семи покровов, что и отделяют тебя от тебя, первый из которых - вот эта странная многослойная шаль, сними ее и - в огонь!
До костра...
сталью спасенные.
Есть, наверное, такие дни, когда не замечаешь собственного тела, хватаешь его руками и с радостной яростью сжимаешь, душешь, рвешь. Не себя. Просто что-то громоздкое и неловкое, как будто открываешь дверь, как будто оно мешает сделать шаг, ведь выход уже виден, вот же он, только руку протяни...
Протяни - лишишься. Это все ненужное, это вроде тех семи покровов, что и отделяют тебя от тебя, первый из которых - вот эта странная многослойная шаль, сними ее и - в огонь!
До костра...
сталью спасенные.
пятница, 15 октября 2004
/in aqua scribere/
говорить об этом - не могу, молчать - тоже.
/in aqua scribere/
В подмороженной за ночь траве - голубиные перья. Изморозь кажется плесенью, я сижу на корточках, уперев коленки в бордюр, и тяну пальцы к этим клочкам. В траве запутались свернувшиеся в трубочки листья. Они коричневы, как выцветшие фотографии, и похожи на нищих в добротно одетой толпе.
-Привет, - говорю я.
-Привет, - отвечают мне. Некоторые говорят "Vale" или "Konnichi wa" и радуются собственной оригинальности.
Я слышу это исковерканное японское приветствие, и мысли разбегаются в ужасе, и на языке остается одно только имя, его надо говорить с таинственным придыханием, только на ухо, чтоб не услышал кто другой, но кроме него - что еще сказать?
Черные волосы, короткие, легкие - ветер дунет и они всколыхнутся, как в воде. Неловкие ноги в светлых джинсах, красно-белые башмаки и аккуратно висящее на ручке кресла черное пальто.
Шшш... у нее даже повадки - другие, в жестах (наверное, это я просто напридумывала) чудится иное воспитание, девочка, загадочная...
Безразличные глаза, непроницаемое лицо, опущенные плечи и немного нервные красноречивые руки. Они оживают и вслед за ними тело становится чуть подвижней, но никак не вырвется из сонного оцепенения окончательно.
Вот я выхожу вслед за ней, провожаю глазами: вы куда, в международный отдел? Вы из Японии, правда? Вы не скучаете по дому?
Вот выбегаю на следующей перемене - идет к приемной комиссии на своих ломких, с трудом гнущихся ногах, считает что-то на пальцах, опустив голову, я замираю, как вкопанная, и мне на голову падает огромный тополиный лист.
Как пишется ваше имя? Каной? Нет, конечно, нет, кандзи... Вы из семинара Есина, правда? И как там у него, вам нравится? Как вы оказались здесь, вы правда мне не снитесь, почему я не могу оторвать от вас глаз, почему мои руки дрожат, почему мои слова не хотят, чтобы вы их услышали?
Вы немного похожи на Рэй Аянами. Сказать - обидется. Или...
Юри.
Это ее имя:
Юри.
-Привет, - говорю я.
-Привет, - отвечают мне. Некоторые говорят "Vale" или "Konnichi wa" и радуются собственной оригинальности.
Я слышу это исковерканное японское приветствие, и мысли разбегаются в ужасе, и на языке остается одно только имя, его надо говорить с таинственным придыханием, только на ухо, чтоб не услышал кто другой, но кроме него - что еще сказать?
Черные волосы, короткие, легкие - ветер дунет и они всколыхнутся, как в воде. Неловкие ноги в светлых джинсах, красно-белые башмаки и аккуратно висящее на ручке кресла черное пальто.
Шшш... у нее даже повадки - другие, в жестах (наверное, это я просто напридумывала) чудится иное воспитание, девочка, загадочная...
Безразличные глаза, непроницаемое лицо, опущенные плечи и немного нервные красноречивые руки. Они оживают и вслед за ними тело становится чуть подвижней, но никак не вырвется из сонного оцепенения окончательно.
Вот я выхожу вслед за ней, провожаю глазами: вы куда, в международный отдел? Вы из Японии, правда? Вы не скучаете по дому?
Вот выбегаю на следующей перемене - идет к приемной комиссии на своих ломких, с трудом гнущихся ногах, считает что-то на пальцах, опустив голову, я замираю, как вкопанная, и мне на голову падает огромный тополиный лист.
Как пишется ваше имя? Каной? Нет, конечно, нет, кандзи... Вы из семинара Есина, правда? И как там у него, вам нравится? Как вы оказались здесь, вы правда мне не снитесь, почему я не могу оторвать от вас глаз, почему мои руки дрожат, почему мои слова не хотят, чтобы вы их услышали?
Вы немного похожи на Рэй Аянами. Сказать - обидется. Или...
Юри.
Это ее имя:
Юри.
среда, 13 октября 2004
/in aqua scribere/
Облака с тихим шорохом расходятся, будто истлевшая ткань, и от неожиданности я не успеваю отвести глаза: смотрю на солнце и даже не чувствую боли, на ресницах радуга, солнце окаймлено черным. А потом спохватываюсь, но - поздно: мои глаза умерли, они не видят больше ничего, кроме этого залившегося внутрь зрачков света, но и он, ослепив, уходит, вытекает отвратительной черной слизью, и я остаюсь невидящей посреди остро звучащего во все стороны мира. Вот, все вокруг движется, движется вокруг, а слепая девочка стоит.
Возьмите ее за руку, и она укусит ваши пальцы - ей страшно.
Возьмите ее за руку, и она укусит ваши пальцы - ей страшно.
/in aqua scribere/
Каждый вторник мне мимоходом намекают на самый несолидный возраст в семинаре, и я шевелю окаменевшими губами, выпуская наружу слова, которым следует быть произнесенными.
Идем к метро и разгоняем снег от своих губ смехом.
Юкс: - а на семинаре Т. тебя когда будут обсуждать?
Я: - На его семинаре, я надеюсь, меня вообще никогда обсуждать не будут, я же ведь не его ребенок.
Несколько шагов осознаю смысл сказанного, покрываясь мурашками.
Я: Ха-ха!
Юкс: Ха-ха!
Вокруг кружатся чьи-то несобранные волосы, листовки, мелкий снег, может, дождь.
Юкс: кто знает?..
Я: Ха-ха! Ой, гм. Да.
Прячемся под землю.
В Лите весело, думаю я, спрятав лицо от чужих глаз в вагоне поезда, в самом углу. Перебираю бумажки, верчу в пальцах ручку, чувствую, как обветренным губам больно растягиваться в улыбке.
"Сижу меж юношей безумных
И предаюсь своим мечтам..." - рассказывает профессор Антонов.
Потом в самом дальнем углу зала, двое тихонько содрогающихся от смеха начнут этой фразой бред, помогающий не заснуть. Я прыгаю по двору:
"Мы прославимся, мы прославимся!", бесстыдно привлекая внимание, и с неба с периодичностью в одну пару падают птицы: здесь им крошат булочки из кафе, а потом, неистово работая крыльями, они поднимаются повыше, под самую крышу и, нахохлившись, сидят у ног муз, белых и нечувствительных к холоду.
Вывод: лучше бы заняться домашней работой.
Идем к метро и разгоняем снег от своих губ смехом.
Юкс: - а на семинаре Т. тебя когда будут обсуждать?
Я: - На его семинаре, я надеюсь, меня вообще никогда обсуждать не будут, я же ведь не его ребенок.
Несколько шагов осознаю смысл сказанного, покрываясь мурашками.
Я: Ха-ха!
Юкс: Ха-ха!
Вокруг кружатся чьи-то несобранные волосы, листовки, мелкий снег, может, дождь.
Юкс: кто знает?..
Я: Ха-ха! Ой, гм. Да.
Прячемся под землю.
В Лите весело, думаю я, спрятав лицо от чужих глаз в вагоне поезда, в самом углу. Перебираю бумажки, верчу в пальцах ручку, чувствую, как обветренным губам больно растягиваться в улыбке.
"Сижу меж юношей безумных
И предаюсь своим мечтам..." - рассказывает профессор Антонов.
Потом в самом дальнем углу зала, двое тихонько содрогающихся от смеха начнут этой фразой бред, помогающий не заснуть. Я прыгаю по двору:
"Мы прославимся, мы прославимся!", бесстыдно привлекая внимание, и с неба с периодичностью в одну пару падают птицы: здесь им крошат булочки из кафе, а потом, неистово работая крыльями, они поднимаются повыше, под самую крышу и, нахохлившись, сидят у ног муз, белых и нечувствительных к холоду.
Вывод: лучше бы заняться домашней работой.
понедельник, 11 октября 2004
/in aqua scribere/
То, что болею, поняла в институте. И мужественно провела обеденное время на скамеечке, щуря глаза на небо, защищаясь ресницами от острых ветвей, что норовили проткнуть зрачки.
Холодно, а потом пошел снег, и я впервые побывала в нашем общежитии, и - о, ужас! - мне захотелось немножко там пожить.
Холодно, а потом пошел снег, и я впервые побывала в нашем общежитии, и - о, ужас! - мне захотелось немножко там пожить.
/in aqua scribere/
В общем, так.
Жил-был однажды одноглазый король. Одел он как-то лохмотья и сбежал из дворца. Прямо в город.
А город большой, шумный, везде торговцы, кареты, кони, глашатые туда-сюда, и все кричат: "Ваше Величество! Ваше Величество!"
(или Высочество, это неважно).
А король прячется себе в закоулках-тупичках, да за лошадями, да в лавках и думает:
"Хо-хо! Как я их!".
Он в тот день радовался так, как не радовался никогда еще в своей жизни: он видел столько людей сразу, и каждый из них что-то говорил, и они были толсты и худы и бедны и богаты, они были каждый сам по себе и ни за одним не следовала толпа лакеев, как это было во дворце. Кто-то угостил короля вареньем, потом его пригласили покататься на городских воротах, и пивовары шутили с ним, и город медленно поворачивался к нему, открывая все новые и новые свои закоулки, и в тупиках живые скелеты смотрели на свои выпадающие волосы, и король покатывался со смеху, глядя на все это.
А под вечер он вышел на маленькую окраинную площадь, где расположился бродячий цирк - шапито. Циркачи как раз готовились к вечернему представлению, и звонко хохотали, и их смех отскакивал от мостовой и зажигался первыми звездами в небесах.
Усталый король удивленно смотрел на все это: люди в ярких костюмах, с раскрашенными лицами, нарядные лошади и кошки в воротничках. Он такого никогда еще не видел! (все-таки всю жизнь сидел во дворце).
У входа в шатер танцоры устроили свое маленькое представление, и девчонка с факелами ходила по веревке, натянутой над головами, и дыханием своим заставляла факелы пылать, взмывать гребнями высоко вверх и жарко трещать. А она не боялась опалить рук и прыгала, будто и не веревка хранила ее жизнь, а целая каменная плита, незыблемо покоящаяся на ровной поверхности.
- Алле! - кричал танцор с белым лицом снизу, и она, взмахнув факелами, как лентами, гримасничала, веселясь там, наверху, и король все старался встретится с ней глазами, но факелы мешали ему.
- Подходите! Подходите! Мы скоро начинаем! - кричали клоуны, и толпа текла на площадь из всех узких извивающихся улиц, и становилось все теснее, все громче звучали голоса, все жарче раскалялась ночь. А девчонка все ходила по канату, и король видел ее грязные босые ноги и закопченное личико.
Потом он со всеми пошел смотреть представление и поймал звезду из фольги, когда они посыпались с неба по мановению рук фокусника в черном плаще и пиратской шляпе.
- А теперь, - закричал клоун в полосатых носках, - все идем клеить звезды!
- Ну нет, - подумал король. - Звезду я не дам.
(К слову, он хотел подарить ее танцовщице на канате).
Но вся толпа повалила наружу, там стояли два больших, серых в сумерках слона с оранжевыми боками, к которым были приставлены лестницы. Все стали влезать на слонов, толкаясь, и клеить свои звезды прямо на небо. Но они все равно сияли не так ярко, как те, которые появились из смеха.
Король огляделся и увидел циркачку около лошади, она по-прежнему была босая и нежно шептала коню в нос какие-то слова. Он утомился, но все равно был полон решимости, хотя и не прочь был уже вернуться во дворец.
- Леди, примите от меня звезду, столь же прекрасную, как и ваши глаза! - задыхаясь от волнения, прошептал король.
- Что вы говорите? - засмеялась циркачка, обнимая лошадь за шею. - Почему вы не повесите ее на небо?
- Потому что она принадлежит вам, как и все здесь: ведь этого хочу я!
- Приклейте ее наверх, чудак, иначе она сгорит у вас в руках...
И впрямь, король не успел даже разгневаться на нее, звезда вспыхнула в него в ладонях ослепительной синевой и рассыпалась в черный пепел. Король смотрел на свои обожженные руки, ему было больно и он, забывшись, закричал:
- Ведьма! Я повелю убить тебя!
Циркачка что-то сказала ему вполголоса, но король был так зол, что не услышал: он кинулся во дворец, и он был так ужасен, что никто не остановил его.
На следующий день король первым делом издал указ: циркачку - утопить!
Он сам смотрел, как ей привязали камень на шею, и он слышал, как она прокляла город, и он видел, как две волны встретились над ее головой.
Руки короля были забинтованы и очень болели.
Циркачи ушли из города в тот же день, и никогда больше не возвращались, небо затянулось тучами и никто в городе больше не видел звезд, а на площади, говорят, с тех пор начали пропадать люди.
Правда городские сплетни так и таяли, не добравшись до роскошного королевского дворца, где лучшие врачеватели исцелили ценные королевские руки. Чтоб они могли подписывать указы и дальше.
***
Это сказка для Юкс.
С Днем Рожденья!!!
Жил-был однажды одноглазый король. Одел он как-то лохмотья и сбежал из дворца. Прямо в город.
А город большой, шумный, везде торговцы, кареты, кони, глашатые туда-сюда, и все кричат: "Ваше Величество! Ваше Величество!"
(или Высочество, это неважно).
А король прячется себе в закоулках-тупичках, да за лошадями, да в лавках и думает:
"Хо-хо! Как я их!".
Он в тот день радовался так, как не радовался никогда еще в своей жизни: он видел столько людей сразу, и каждый из них что-то говорил, и они были толсты и худы и бедны и богаты, они были каждый сам по себе и ни за одним не следовала толпа лакеев, как это было во дворце. Кто-то угостил короля вареньем, потом его пригласили покататься на городских воротах, и пивовары шутили с ним, и город медленно поворачивался к нему, открывая все новые и новые свои закоулки, и в тупиках живые скелеты смотрели на свои выпадающие волосы, и король покатывался со смеху, глядя на все это.
А под вечер он вышел на маленькую окраинную площадь, где расположился бродячий цирк - шапито. Циркачи как раз готовились к вечернему представлению, и звонко хохотали, и их смех отскакивал от мостовой и зажигался первыми звездами в небесах.
Усталый король удивленно смотрел на все это: люди в ярких костюмах, с раскрашенными лицами, нарядные лошади и кошки в воротничках. Он такого никогда еще не видел! (все-таки всю жизнь сидел во дворце).
У входа в шатер танцоры устроили свое маленькое представление, и девчонка с факелами ходила по веревке, натянутой над головами, и дыханием своим заставляла факелы пылать, взмывать гребнями высоко вверх и жарко трещать. А она не боялась опалить рук и прыгала, будто и не веревка хранила ее жизнь, а целая каменная плита, незыблемо покоящаяся на ровной поверхности.
- Алле! - кричал танцор с белым лицом снизу, и она, взмахнув факелами, как лентами, гримасничала, веселясь там, наверху, и король все старался встретится с ней глазами, но факелы мешали ему.
- Подходите! Подходите! Мы скоро начинаем! - кричали клоуны, и толпа текла на площадь из всех узких извивающихся улиц, и становилось все теснее, все громче звучали голоса, все жарче раскалялась ночь. А девчонка все ходила по канату, и король видел ее грязные босые ноги и закопченное личико.
Потом он со всеми пошел смотреть представление и поймал звезду из фольги, когда они посыпались с неба по мановению рук фокусника в черном плаще и пиратской шляпе.
- А теперь, - закричал клоун в полосатых носках, - все идем клеить звезды!
- Ну нет, - подумал король. - Звезду я не дам.
(К слову, он хотел подарить ее танцовщице на канате).
Но вся толпа повалила наружу, там стояли два больших, серых в сумерках слона с оранжевыми боками, к которым были приставлены лестницы. Все стали влезать на слонов, толкаясь, и клеить свои звезды прямо на небо. Но они все равно сияли не так ярко, как те, которые появились из смеха.
Король огляделся и увидел циркачку около лошади, она по-прежнему была босая и нежно шептала коню в нос какие-то слова. Он утомился, но все равно был полон решимости, хотя и не прочь был уже вернуться во дворец.
- Леди, примите от меня звезду, столь же прекрасную, как и ваши глаза! - задыхаясь от волнения, прошептал король.
- Что вы говорите? - засмеялась циркачка, обнимая лошадь за шею. - Почему вы не повесите ее на небо?
- Потому что она принадлежит вам, как и все здесь: ведь этого хочу я!
- Приклейте ее наверх, чудак, иначе она сгорит у вас в руках...
И впрямь, король не успел даже разгневаться на нее, звезда вспыхнула в него в ладонях ослепительной синевой и рассыпалась в черный пепел. Король смотрел на свои обожженные руки, ему было больно и он, забывшись, закричал:
- Ведьма! Я повелю убить тебя!
Циркачка что-то сказала ему вполголоса, но король был так зол, что не услышал: он кинулся во дворец, и он был так ужасен, что никто не остановил его.
На следующий день король первым делом издал указ: циркачку - утопить!
Он сам смотрел, как ей привязали камень на шею, и он слышал, как она прокляла город, и он видел, как две волны встретились над ее головой.
Руки короля были забинтованы и очень болели.
Циркачи ушли из города в тот же день, и никогда больше не возвращались, небо затянулось тучами и никто в городе больше не видел звезд, а на площади, говорят, с тех пор начали пропадать люди.
Правда городские сплетни так и таяли, не добравшись до роскошного королевского дворца, где лучшие врачеватели исцелили ценные королевские руки. Чтоб они могли подписывать указы и дальше.
***
Это сказка для Юкс.
С Днем Рожденья!!!
воскресенье, 10 октября 2004
/in aqua scribere/
...Прошлое в карман не положишь, надо иметь дом, где его разместить. У меня есть только мое тело, одинокий человек со своим одиноким телом не может удержать воспоминания, они проходят сквозь него. Я не имею права жаловаться, я хотел одного - быть свободным.
...Трамвай, проходящий по вечерам мимо отеля "Прентания", не уносит ведь на своих стеклах отражения неоновых вывесок - на мгновение вспыхнув, он уходит прочь с темными стеклами.
... Мне приоткрывалась истинная природа настоящего: оно - это то, что существует, а то, чего в настоящем нет, не существует.
...- Выходит, я тебя нашел, чтобы снова потерять.
Теперь я отчетливо вижу ее лицо. Оно вдруг посерело и вытянулось. Лицо старухи, жуткое лицо - я уверен, это лицо Анни не старалась вызвать к жизни, - оно явилось само, помимо ее воли и, может, даже против ее воли.
- Нет, - медленно говорит она, - нет. Ты меня не нашел.
...Трамвай, проходящий по вечерам мимо отеля "Прентания", не уносит ведь на своих стеклах отражения неоновых вывесок - на мгновение вспыхнув, он уходит прочь с темными стеклами.
... Мне приоткрывалась истинная природа настоящего: оно - это то, что существует, а то, чего в настоящем нет, не существует.
...- Выходит, я тебя нашел, чтобы снова потерять.
Теперь я отчетливо вижу ее лицо. Оно вдруг посерело и вытянулось. Лицо старухи, жуткое лицо - я уверен, это лицо Анни не старалась вызвать к жизни, - оно явилось само, помимо ее воли и, может, даже против ее воли.
- Нет, - медленно говорит она, - нет. Ты меня не нашел.
/in aqua scribere/
Моя осень началась октябрем. И кончится им же, - в ноябре зима.
Я не стану греть ему глинтвейн и вязать варежки. Не буду лгать всякие сентиментально-воздушные глупости, он все равно не останется, уйдет в срок, хоть шарфом удушись.
Был ли, не был ли, в конечном счете это все равно.
Следов за собой не оставит, и не вернется.
Не будет ничего.
Просто осень.
просто... влюбленность и обреченность, - вот что.
Я не стану греть ему глинтвейн и вязать варежки. Не буду лгать всякие сентиментально-воздушные глупости, он все равно не останется, уйдет в срок, хоть шарфом удушись.
Был ли, не был ли, в конечном счете это все равно.
Следов за собой не оставит, и не вернется.
Не будет ничего.
Просто осень.
просто... влюбленность и обреченность, - вот что.
среда, 06 октября 2004
/in aqua scribere/
*скажите, только честно...
Вы - есть?*
Вы - есть?*
вторник, 05 октября 2004
/in aqua scribere/
Исландские саги
Хулио Кортасар
Умберто Эко
Тибетская книга мертвых
Египетская книга мертвых
"И-цзын", Книга перемен
Хорхе Луис Борхес
Франц Кафка
... (большая секретная книга)
ужас, ужас, ужас, у меня нет времени читать.
я куплю все это, у меня даже есть деньги, я даже знаю, где мне все это купить, но у меня совершенно нет времени, совершенно нет времени, совершенно нет...
сегодняшние семинары прошли интересно, но оставили после себя тягостное ощущение. похожее на запах земли после дождя, по дорожкам ползают черви и влажные листья начинают медленно гнить.
ха-ха. я все равно улыбаюсь на вопрос "как дела" и пою:
ты можешь не верить мне,
но там шуршат тигры...
ты можешь не верить мне,
но там скрипят мыши...
хотя никто, конечно, не скрипит. просто окна распахнуты и сумерки разлились по полу черно-серыми лужами и я, закатав штанины, хожу на цыпочках, чтоб не промочить ноги, но они просачиваются и с верхних этажей, тяжело капают на голову, сумерки как-то превращаются во вьющийся дым, он путается в волосах, я вплетаю его в косы, и они пахнут корицей.
Current book: Густав Майринк "Голем" (долой учебники, пусть убираются в шкаф!)
Хулио Кортасар
Умберто Эко
Тибетская книга мертвых
Египетская книга мертвых
"И-цзын", Книга перемен
Хорхе Луис Борхес
Франц Кафка
... (большая секретная книга)
ужас, ужас, ужас, у меня нет времени читать.
я куплю все это, у меня даже есть деньги, я даже знаю, где мне все это купить, но у меня совершенно нет времени, совершенно нет времени, совершенно нет...
сегодняшние семинары прошли интересно, но оставили после себя тягостное ощущение. похожее на запах земли после дождя, по дорожкам ползают черви и влажные листья начинают медленно гнить.
ха-ха. я все равно улыбаюсь на вопрос "как дела" и пою:
ты можешь не верить мне,
но там шуршат тигры...
ты можешь не верить мне,
но там скрипят мыши...
хотя никто, конечно, не скрипит. просто окна распахнуты и сумерки разлились по полу черно-серыми лужами и я, закатав штанины, хожу на цыпочках, чтоб не промочить ноги, но они просачиваются и с верхних этажей, тяжело капают на голову, сумерки как-то превращаются во вьющийся дым, он путается в волосах, я вплетаю его в косы, и они пахнут корицей.
Current book: Густав Майринк "Голем" (долой учебники, пусть убираются в шкаф!)
/in aqua scribere/
где-то потеряла фенечку, которую сплел человек, сейчас меня ненавидящий.
Быть серой мышкой почти уютно.
А врать себе о грядущем счастье и тепле приятно, но бессмысленно.
Мое стеклянное сердце, оно, знаешь, даже не хрупкое. Руками его не разломишь, об пол ударив, не разобьешь… Но вдруг подует ветер, вдыхая жизнь в неживое, и оно рассыплется звонкой прозрачной пылью.
...
почему-то едет крыша от того, что должно быть привычным состоянием, почему-то хочется, чтоб погладили, хотя об меня никто не спотыкается, и это уже хорошо.
Быть серой мышкой почти уютно.
А врать себе о грядущем счастье и тепле приятно, но бессмысленно.
Мое стеклянное сердце, оно, знаешь, даже не хрупкое. Руками его не разломишь, об пол ударив, не разобьешь… Но вдруг подует ветер, вдыхая жизнь в неживое, и оно рассыплется звонкой прозрачной пылью.
...
почему-то едет крыша от того, что должно быть привычным состоянием, почему-то хочется, чтоб погладили, хотя об меня никто не спотыкается, и это уже хорошо.
понедельник, 04 октября 2004
/in aqua scribere/
злоупотреблять добросовестностью
/я ни в коем случае не хочу злоупотреблять вашей добросовестностью/
зло-дбр...
бр-бр.
да.
очень холодно.
очень смешно бывает прятать нос в шарфе и дружно дрожать на зеленых скамейках, выстраивая осторожные пока слова, не-пустые, никогда не пустые. у него вязаная шапка и неулыбающиеся глаза, а я из-под взлохмаченных волос слежу, кто проходит мимо нас, и на всякий случай отпугиваю: проходите себе дальше.
а еще у нас в институте живет собака, зовут ее Муза и она медленно ходит встречать своих знакомых по утрам, а потом куда-то девается, и ее уже не найти, особенно если нужно потрепать теплый загривок и заглянуть в ее любопытные глаза.
умирать не хочу. если только часов на 12, и чтоб лежать под одеялом. потом пусть меня посыплют святыми перьями, потому что вода замерзает, я встану и снова пойду, куда там мне надо идти.
но только не завтра. не завтра. не завтра.
/я ни в коем случае не хочу злоупотреблять вашей добросовестностью/
зло-дбр...
бр-бр.
да.
очень холодно.
очень смешно бывает прятать нос в шарфе и дружно дрожать на зеленых скамейках, выстраивая осторожные пока слова, не-пустые, никогда не пустые. у него вязаная шапка и неулыбающиеся глаза, а я из-под взлохмаченных волос слежу, кто проходит мимо нас, и на всякий случай отпугиваю: проходите себе дальше.
а еще у нас в институте живет собака, зовут ее Муза и она медленно ходит встречать своих знакомых по утрам, а потом куда-то девается, и ее уже не найти, особенно если нужно потрепать теплый загривок и заглянуть в ее любопытные глаза.
умирать не хочу. если только часов на 12, и чтоб лежать под одеялом. потом пусть меня посыплют святыми перьями, потому что вода замерзает, я встану и снова пойду, куда там мне надо идти.
но только не завтра. не завтра. не завтра.
воскресенье, 03 октября 2004
/in aqua scribere/
просто перебирать в пальцах дым благовоний. как четки. как горсти клюквенных бусин, нанизанных на солнечные нити.
и ни о чем не думать. даже о пустоте, даже о себе, даже о завтра.
молча.
стану кем угодно.
шшш...
звон дырявых монет, и ковыль ложится под копыта, и я сжимаю в ладони оберег, привешенный у пояса, и слышу, как за спиною встает лес, черный, и деревья тянут вслед узловатые, безнадежно переплетенные ветви и корни, но мне ли боятся - ведь сама семена за плечо кидала...
и - все, поднялся между мною и теми, кому улыбалась, и не позволит ни им - догнать, броситься следы разыскивать, ни мне - докричаться, если вдруг задумаю повернуть...
и ни о чем не думать. даже о пустоте, даже о себе, даже о завтра.
молча.
стану кем угодно.
шшш...
звон дырявых монет, и ковыль ложится под копыта, и я сжимаю в ладони оберег, привешенный у пояса, и слышу, как за спиною встает лес, черный, и деревья тянут вслед узловатые, безнадежно переплетенные ветви и корни, но мне ли боятся - ведь сама семена за плечо кидала...
и - все, поднялся между мною и теми, кому улыбалась, и не позволит ни им - догнать, броситься следы разыскивать, ни мне - докричаться, если вдруг задумаю повернуть...
/in aqua scribere/
"И снилось мне, что сердце мое не болит,
- оно колокольчик серебряный в желтом Китае,
на пагоде пестрой висит и тихонько звенит,
в оранжевом небе дразня журавлиные стаи..."
- оно колокольчик серебряный в желтом Китае,
на пагоде пестрой висит и тихонько звенит,
в оранжевом небе дразня журавлиные стаи..."
/in aqua scribere/
И вот, выйду я, встану перед взрослыми дяденьками и тетеньками, разложу перед собой огромную газету и начну рассказывать им о третьей мировой войне, чтениях Николая Островского, которые проходили в нашем институте, и проблемах телевидения, при том, что сознательно отворачиваюсь от политики, строя свой мир, на чтениях побывать так и не удосужилась, а телевизора у нас вообще нет. Суну за ухо ручку, в растерянности охрипну от стольких глаз,
вы не могли бы не смотреть на меня? вон, за окном столько всего, или вот, паук по стене ползет?...
ужаснусь, как слова рассеиваются в нескольких метрах от моих губ, но добросовестно все выполню, говоря погромче, сяду на место и не спрячу лица в ладонях. Все равно передо мной будет только один человек, из-за слов которого я и хожу на второй семинар, и потом, я, наверное, даже привыкну ко всему этому.
Communication.
о, Мерлин, но кто может интересоваться мнением мелкой кавайности на ножках о проблемах мирового масштаба?
(хотя кавайного во мне всего ничего - полосатости и голос, которым нужно озвучивать ежиков в мультфильмах).
Все это будет во вторник.
вы не могли бы не смотреть на меня? вон, за окном столько всего, или вот, паук по стене ползет?...
ужаснусь, как слова рассеиваются в нескольких метрах от моих губ, но добросовестно все выполню, говоря погромче, сяду на место и не спрячу лица в ладонях. Все равно передо мной будет только один человек, из-за слов которого я и хожу на второй семинар, и потом, я, наверное, даже привыкну ко всему этому.
Communication.
о, Мерлин, но кто может интересоваться мнением мелкой кавайности на ножках о проблемах мирового масштаба?
(хотя кавайного во мне всего ничего - полосатости и голос, которым нужно озвучивать ежиков в мультфильмах).
Все это будет во вторник.
/in aqua scribere/
Эти полы так скрипят, когда крадешься по ним, чтоб убрать в шкаф, на самую высокую полку еще один прожитый день, мимоходом отыскать четки, благовония и свитер, и вернуться обратно к компьютеру, где пианино ревнует некрасивую девочку в очках к концертным залам, сесть и прихлебывать зеленый чай, многозначно шевеля пальцами.
Эти же полы вдруг становятся беззвучны: я заблудилась по пути на кухню,
и попала в город сплетающихся в непрекращающемся танце улиц, шагающих фонарей и никогда не закрывающихся кондитерских, они бросали круги леденцового света на тротуар и люди ели сладости, сидя на прямо на обочинах; и на окраине был маленький домик, где жила, конечно же, ведьма, которая вечно во что-то впутывалась, и, конечно же, ей приходилось тяжело, но она справлялась, рассеянно надевая разные носки и старые башмаки; и вдруг посреди осени в одном дворе-колодце зацвела яблоня, но никто не удивился
(никто просто не увидел)
тогда к ней пришел фонарь и встал рядом, качая тяжелой лимонно-лиловой головой, и никуда не ушел с рассветом, когда все бродяжничающие и бродящие должны вернуться на свои места, чтоб соблюсти хоть какую-то видимость порядка; и музыкант ночи напролет сидел на крыше, мечтая сочинить песню, а художница с голосом простуженной девчонки, с кудрявым облаком, вечно висящим над ее головой, рисовала его, и все думала, как однажды она сложит его портрет в самолетик и пустит на соседнюю крышу, прямо на колени музыканту, и не нырнет в темноту своего чердака, когда он кинет туда печальный, ищущий взгляд.
Потом я ударилась коленкой о стул и поняла, что все-таки пришла на кухню.
Эти же полы вдруг становятся беззвучны: я заблудилась по пути на кухню,
и попала в город сплетающихся в непрекращающемся танце улиц, шагающих фонарей и никогда не закрывающихся кондитерских, они бросали круги леденцового света на тротуар и люди ели сладости, сидя на прямо на обочинах; и на окраине был маленький домик, где жила, конечно же, ведьма, которая вечно во что-то впутывалась, и, конечно же, ей приходилось тяжело, но она справлялась, рассеянно надевая разные носки и старые башмаки; и вдруг посреди осени в одном дворе-колодце зацвела яблоня, но никто не удивился
(никто просто не увидел)
тогда к ней пришел фонарь и встал рядом, качая тяжелой лимонно-лиловой головой, и никуда не ушел с рассветом, когда все бродяжничающие и бродящие должны вернуться на свои места, чтоб соблюсти хоть какую-то видимость порядка; и музыкант ночи напролет сидел на крыше, мечтая сочинить песню, а художница с голосом простуженной девчонки, с кудрявым облаком, вечно висящим над ее головой, рисовала его, и все думала, как однажды она сложит его портрет в самолетик и пустит на соседнюю крышу, прямо на колени музыканту, и не нырнет в темноту своего чердака, когда он кинет туда печальный, ищущий взгляд.
Потом я ударилась коленкой о стул и поняла, что все-таки пришла на кухню.